Хотя вымученная улыбка не сходила с губ мадам Ваэд, ее лицо посерьезнело, что было замечено и Камалем, и теткой, заявившей:
— Что ж, побеседуем, и перекусим заодно, пока не остыло.
— Так вот… — начал Камаль, внезапно решивший облегчить душу.
Но старуха прервала его. Поднося ко рту ложку, она распорядилась:
— Пусть сперва мать расскажет.
— Ладно.
И Камаль, насупившись, замолк.
Мадам Ваэд нерешительно вступила:
— Как бы вам объяснить, тетушка…
— Так и объясняй. Все как есть.
— Я хочу сказать, как объяснить то, что не нуждается в объяснениях. Потому что на самом деле ничего не произошло, по крайней мере ничего такого, о чем бы вы уже не знали. О чем бы мы все не знали.
— И все-таки нельзя ли услышать, о чем это мы, по-твоему, все знаем? Пользы было бы больше, чем от необдуманного празднословия. А потом каждый из вас, если так приспичит, пусть выскажется.
— Хорошо. Помните, мы регулярно получали деньги от неизвестного человека, храни его господь?
Камаля как громом поразило. Как? Тетка тоже все знала? И ни разу словом не обмолвилась. А ведь так разговорчива. Ну и бестия!
— Послушай, милая, память у меня еще не отшибло. Как же я могла забыть, если сначала деньги даже посылали на мое имя?
Еще не легче, подумал Камаль.
— Простите, — сказала мадам Ваэд.
— Да ладно. И что ты без конца меня перебиваешь? Из вежливости ты тогда даже не проверяла, есть ли квитанция.
— Тетя Садия!
— Теперь все равно. Но зачем вы вытащили на божий свет эту стародавнюю историю, никак не пойму.
— Теперь твой племянник желает знать, откуда брались эти деньги, — отрывисто, с напряжением выговорила мадам Ваэд и умолкла. О давешней сцене она распространяться не стала.
Старуха смерила Камаля взглядом с головы до ног.
— Надо же, он желает узнать, сегодня…
Это задело его за живое.
— А что, не имею права? В конце концов, это прежде всего касается меня. Вам, женщинам, такое не понять!
— Нам, женщинам! Дорого дала бы, дружок, чтобы ты стал таким же смышленым, как последняя из нас, и научился тому, чему всякая женщина научена. Не хорохорься. Ни к чему. Он, видите ли, желает знать, скажите, пожалуйста. Долго же пробуждалось твое любопытство. Когда учился в своем Париже, это тебя так не занимало. Да много ли ты знаешь парней в нашем городе, кому такое счастье подвалило? Много знаешь, почтенный? Ах, Париж, Париж! О господи, ну и забавный же тип: катался как сыр в масле и до сих пор катается, а теперь докладывай ему, почему да отчего. «Имею право», — говорит. А ты в этом уверен? — Она нагнулась, словно хотела его забодать, и проворчала: — Да будет тебе известно, у тебя есть одно-единственное право — благодарить.
— Но…
— Не перебивай! — Тон и улыбка тети Садии сделались слащавыми. — Говоришь, хочешь узнать. Но мы и сами, сынок, ничего не знаем. Ни твоя мать, ни я.
— Ну уж это чересчур! Кормите меня сказками…
— Никакие не сказки. Нам так и не удалось выяснить, кто четыре года подряд посылал мне эти деньги.
— Не может быть! Вы водите меня за нос!
— Я, по-твоему, лгу?
Глаза тети Садии метали пламя. Камаль не нашелся, что ответить. Его взгляд начал блуждать по комнате, как и тогда, при разговоре с матерью, словно он рассчитывал застигнуть врасплох кого-то, притаившегося в углу.
Он так и не проронил ни слова.
Ничто, казалось, не могло теперь утихомирить тетю Садию. Как гвоздем тыкала она пальцем ему в ребра и приговаривала:
— Значит, я, по-твоему, лгунья! Ах ты мозгляк!
— Прости, тетя. Я не это имел в виду, скорее…
— Что скорее? — недоверчиво переспросила она.
Рука, только что колотившая Камаля, повисла в воздухе.
Камаль молчал, словно не расслышал вопроса.
Тетка повысила голос:
— Пойми, дружок, о каждом мусульманине всегда печется другой мусульманин. Так случилось и с тобой. Но запомни хорошенько, ты тоже должен будешь о ком-то позаботиться. О ком — ты пока не знаешь, узнаешь потом, а может, никогда не узнаешь. Все это записано в книге, недоступной человеческому взору. Таким способом небо оказало тебе благодеяние, которое ты должен принять. Деньги, что этот достойный человек на тебя потратил, ему не принадлежали — они предназначались богу. И ты в свою очередь не забывай об этом теперь, когда сам зарабатываешь на жизнь, и зарабатываешь хорошо. И не думай: это мои деньги, я ничего никому не должен. Тебе тоже придется пожертвовать часть денег господу и не ставить себе это в заслугу; тем самым ты поступишь, как и подобает мусульманину. И кичиться тебе будет нечем ни перед людьми, ни перед самим собой.
Тут Хейрия внесла блюдо с отбивными бараньими котлетами и черносливом.
— Если деньги приносили тебе, — вышел наконец из задумчивости Камаль, не обративший, очевидно, никакого внимания на теткину тираду, — кто-то ведь давал их тебе в руки.
— Конечно, — сказала тетя Садия. — Иначе как бы они у меня оказались?
— И этот кто-то… ты его знала?
— Конечно, дружок. А то как бы я доверилась ему и приняла от него деньги? Мы уж научены, как следует себя вести, будь спокоен. Этого человека все знают.
— Кто же он?
— Если так желаешь знать — Си-Азалла.
Камаль уставился невидящим взором на тетку, которой даже стало не по себе — такое смятение прочитала она на лице племянника.
— Послушай, что с тобой? Ты ведь его тоже знаешь. И не отпирайся, я вас несколько раз видела в городе вместе. Глаза у меня пока не сдали, слава богу!
— Странно, — прошептал Камаль и под внимательными взглядами матери и тетки принялся рассеянно жевать. Некоторое время он ел с отсутствующим выражением на лице, потом отодвинул тарелку. И вдруг разразился несуразным смехом.
Женщины переглянулись. Мадам Ваэд хотела что-то сказать, но тетя Садия положила ей руку на плечо. Камаль снова налег было на еду, но тут же, отложив салфетку, поднялся.
— Камаль, доешь сначала, — обратилась к нему мать.
Он вышел, даже не расслышав ее слов.
Тетя Садия и мадам Ваэд долгое время сидели молча, погрузившись в мысли, в которых они не решались признаться друг другу, а возможно, и самим себе. Удивительное дело — помимо их воли ими обеими овладело замешательство. В отношениях этих женщин за годы скопилось много всякого, больше, чем можно было предположить и допустить. Каждая из них знала другую как облупленную, и как только одной что-нибудь приходило в голову или она вознамеривалась что-либо сделать, другая каким-то таинственным образом это чуяла, и в ее сознании зарождалась противоборствующая мысль или замысел, потому что ставка была важна для обеих, ведь речь шла о мужчине, о Камале — чей он сын, муж, любовник, не играло роли, — на которого, с точки зрения женщины, другая, та, что считает его своим, всегда имеет меньше прав.
— Парень сам не свой! Я, как пришла, все посматривала на него. На нем просто лица нет.
Угрюмый тон тети Садии в наивысшей степени выдавал ее беспокойство — она словно возлагала на мать Камаля ответственность, если только не обвиняла ее впрямую. Мадам Ваэд не ошиблась в предположениях, когда поняла ее именно так. Она возразила:
— Камаль кипятится из-за пустяков.
Но она почувствовала, что ни в коей мере, никогда не убедит старуху в том, что Камаль способен на предосудительный поступок, а так как кто-то должен же оказаться виноватым — так по крайней мере считала тетя, — нужно списать вину на другого. «На другого или на другую», — подумала мадам Ваэд; она давно уже усвоила свой урок и всегда ему противилась, мысленно отвергая призрачный, а с ее точки зрения смехотворный, перевес, который всегда имел над ней самый последний мужчина, чуть ли не первый встречный.
Таким образом, ни одна из женщин не застигала другую врасплох: укрепившись каждая на своем участке, они схлестывались на общей, хорошо обеим известной территории.
— Последнее время он ходит как в воду опущенный, — сказала тетя Садия.
— Вы тоже заметили?
— Да, и быстрее, чем ты думаешь. Нельзя, в конце концов, чтобы он таким оставался.
Мадам Ваэд почувствовала, что своей кажущейся бесхитростностью тетка обвела ее вокруг пальца. Когда тетка затеяла разговор на эту тему, мадам Ваэд, как всегда, ничуть не усомнилась в том, куда она нацелила свой удар. В теперешних ее уловках не было ничего неожиданного. Мадам Ваэд оставалось только набраться терпения, скоро она все узнает.
Но из почтительности она отважилась спросить:
— Что же делать?
— Что делать! Что делать! Конечно… надо что-то делать. — И в запальчивости старая женщина выкрикнула: — Ты знаешь, что!
Угроза обретала форму. Первая слабая попытка защититься:
— Понятия не имею.
Пока не придумано ничего получше.
