Никогда никто так не потакал своим причудам, не жил для собственного удовольствия, не глядел на все столь независимо. Ему было далеко за сорок, он был женат, имел детей и при этом ничего не делал, если под ничегонеделанием подразумевать прогулки, чтение, встречи с самыми разными людьми. Он всех знал, обсуждал все дела, справлялся о самых незначительных событиях, следил за их перипетиями. И все это развлечения ради, исключительно развлечения ради. Отрицая необходимость посвящать себя определенной профессии, а значит, вынуждать себя в поте лица зарабатывать на хлеб, он не стремился — тут надо отдать ему должное — извлечь выгоду из своих хлопот, сделок, подчас крупных, в которые он оказывался втянутым как раз благодаря своей осведомленности. Нет, он не наживался, помогая другим, и чаще всего даже не подавал вида и не признавал, что тот или иной пользуется его услугами. Лишь изредка в оплату за оказанные услуги он принимал кое-какие подарки или незначительные денежные суммы — книги его соотечественники подносить еще не научились, — несоизмеримые с важностью оказанной услуги. И даже от этого, чисто символического, вознаграждения он зачастую умудрялся увильнуть. К счастью для Си-Азаллы и его домашних, его старший сын, шестнадцатилетний парень, серьезный и предприимчивый, уже работал и кормил всю семью. При случае он снабжал отца карманными деньгами. Им не надо было платить за квартиру, в тихом квартале старого города им принадлежал прелестный дом — последнее, что осталось от обширных владений, промотать которые недавние предки Си-Азаллы сочли за дело чести.
Несмотря на глубоко укоренившееся мнение, будто он вообще никогда не работал, утверждать так было бы не совсем верно. В его жизни был период, теперь уже, конечно, довольно давний, когда он занимался изготовлением кожаных изделий; Камаль Ваэд знал об этом от одного из его прежних товарищей. По свидетельству очевидца, и покупатели, и собратья по профессии высоко ценили вкус и сноровку Си-Азаллы, которые проявлялись как в новых моделях, разработанных только на бумаге, так и в окончательном виде сделанных им в те годы изделий — портфелей, переплетов, дамских сумочек и т. д. Изобретательность, которую он проявлял, казалась редкостью на поприще, где следование традициям и сложившимся приемам вынуждало ремесленников до бесконечности воспроизводить образцы, уже утратившие всякую привлекательность и более не соответствующие своему предназначению. К несчастью, его хозяин, хотя он располагал к себе и отличался умом, был мошенник, каких мало, так что долгие годы Си-Азалла надрывался почта задаром. Поэтому вполне вероятно, что в воспоминаниях о той поре черпал он всю оставшуюся жизнь отвращение ко всякой работе, выполняемой для заработка. С того времени он сохранил привычку придумывать надписи, делать наброски, которую можно было принять за ребяческую причуду.
Одно из теперешних многочисленных «занятий» Си-Азаллы заключалось в том, чтобы сообщать определенным людям о важнейших публикациях в области науки, искусства, философии. И если, как нередко случалось, некоторые из восхваляемых Си-Азаллой произведений привлекали их внимание, он сам брался эти книги раздобыть. Камаль Ваэд знал, что обязанности книжного советчика Си-Азалла исполняет, в частности, при докторе Бершиге, владельце богатой, постоянно пополняемой библиотеки, а один из самых недавних его «клиентов», даже самый последний — Камаль, собственной персоной.
Камаль шел по улице, и ему казалось, что с каждым шагом он все более и более окутывается облачком, погружавшим его в состояние отрешенности. Прикрыв глаза, Камаль словно проваливался в пропасть. Вдали заплясали тени, обозначился шум, в ушах зазвенело. Тени как бы существовали отдельно от мира, в стороне, недовоплощенными. Затем и силуэты, и шум словно низринулись в полое пространство, не отразившее ни звука. И сознание Камаля, словно свет, хранило в себе это видение. Четкая линия тротуара была смертью. Его взгляд мог лишь проследить за ней, дополнить ее контуры в хитросплетении фасадов. Мысль выглядела там неуместной, а тело обращалось в пламя.
Затем он вошел под сень огромных платанов, накрывавших торжественно колышущейся листвой бульвар, тянущийся от Северного порта до медресе. Сознание Камаля вновь обретало прозрачность, тело — плотность. Тени вокруг него возвращались к предметам, которые их отбрасывали, послушно следуя за ними или чуть забегая вперед. Ленивое, медленное движение было свойственно этому часу; его охотнее посвящали отдыху, послеобеденному сну, чем шатанию по улицам. Особенно в воскресенье!
Камаль быстро добрался до медресе, потом, срезав путь, вышел на Нижнюю улицу. И здесь уже погрузился в лабиринт переулков. Пройдя один из них, он очутился перед дверью в мавританском стиле, широкой и низкой. Он с силой стукнул тяжелым дверным кольцом и позвал:
— Си-Азалла!
Ждать пришлось недолго. Вскоре послышался звук приглушенных шагов, и дверь со стоном открылась.
— Смотри-ка, Камаль! Что стряслось? Надо же, господи, отважиться выйти на улицу в такое пекло.
В полумраке обозначилась долговязая голенастая фигура, облаченная, как и в городе, в летнюю рубаху из некрашеного полотна. Си-Азалла все еще стоял в дверном проеме, забыв, видно, что лучше сначала впустить Камаля в дом, а потом уже изображать на лице приветливую улыбку, долженствующую скрыть изумление, которое вызвало у него появление молодого человека.
Придя наконец в себя, Си-Азалла сказал:
— Зайдешь? Ну и неожиданность!
— Да, мне нужно с тобой поговорить. У вас кто-нибудь есть?
— Никого нет.
— Тогда, пожалуй, зайду.
Си-Азалла посторонился, чтобы пропустить приятеля. Камаль перескочил через две ступеньки, ведущие с порога вниз, и оказался в прихожей, изгибающейся под прямым углом, Си-Азалла шел следом, но при входе во внутренний дворик он обогнал Камаля и пару раз кашлянул, чтобы женщины, окажись они поблизости, не попали им на глаза. Никого не встретив, они прошли в гостиную. Хозяин дома предложил Камалю сесть, потом, приподняв двойные дверные гардины, распорядился, чтобы принесли чай.
Камаль молчал.
— Выпьешь стаканчик? — спросил Си-Азалла, — Мы еще после завтрака чай не пили.
Камаль устроился на небольшом диване, хозяин же не садился. Он возбужденно ходил взад-вперед, словно не решаясь остановиться, хотя маленькие блестящие глазки смотрели теперь бесстрастно и невзрачному своему лицу он сумел придать спокойное выражение. Молча наблюдавшему за ним Камалю на мгновение даже показалось, что приятель пытается вспомнить что-то, ускользающее из его памяти, или, наоборот, пытается без особого успеха забыть о его, Камаля, присутствии.
— Садись, дорогой. Мне надо с тобой серьезно поговорить. Лучше уж тебе сидя выслушать меня. И потом, мне неловко, что ты стоишь.
Си-Азалла машинально опустился на стул.
— Сейчас ты без обиняков ответишь на мой вопрос. Это для меня очень важно, — сказал Камаль и, помолчав, добавил: — Во многом и для тебя тоже.
И вновь Камаль поглядел на приятеля так, будто хотел прочитать его мысли.
— Это очень важно. И серьезно, очень серьезно.
Си-Азалла ждал, не раскрывая рта. Молодой человек тоже умолк, задумавшись. То ли он размышлял о самом деле, то ли об уместности своего вопроса. А может, в последнюю минуту язык у него присох к небу и он все не мог решиться довериться приятелю? Время шло, а Камаль так и сидел, подперев рукой подбородок.
Металлический звук и вслед за ним дребезжание стаканов заставили друзей обернуться.
— Чай, — рассеянно проговорил Си-Азалла.
Он подошел к двери, нагнулся за медным подносом, просунутым под гардины; потом поставил его перед Камалем и стал заваривать чай. Налил себе сначала в стакан, потом опорожнил его в чайник, снова налил, снова опорожнил. Повторил так несколько раз. Попробовал золотистую жидкость. Камаль внимательно наблюдал за его движениями. Теперь чаю надо было дать настояться. Си-Азалла поднял голову и уставил на Камаля, отделенного от него лишь подносом, взгляд, полный смирения. Губы, упрятанные в лохматой бороде, произнесли:
— Это действительно я. Тебе сказали правду.
— Что?!
Камаль вскочил как ошпаренный. Си-Азалла продолжал стоять, опустившись на одно колено, перед подносом, не опуская, но и не поднимая взора. Он смотрел прямо перед собой.
— Что ты хочешь сказать?
— Я знал, настанет день — и ты потребуешь от меня объяснений. Я уже давно ждал тебя. Сейчас, открыв дверь, я сразу понял, что час пробил.
— Признайся, ты боялся этого.
— Да.
— Правильно боялся.
— Решив помочь ближнему, всегда взваливаешь на себя большую ответственность.
— Но ты виноват еще больше, ты совершил надо мной насилие без моего ведома.
