Гул нарастает, перекатывается, точно весенний гром. Теперь и олени услышали странный звук — насторожились. Внезапно из за дальней сопки выскальзывает крошечный самолетик. Он деловито рыщет над вершинами,
— Нас ищет!
Скинув кухлянки, пляшем на сопке, размахивая одеждой, точно потерпевшие кораблекрушение, призывающие корабль. Что то вопим охрипшими глотками. По лицу Кости, похудевшему и заросшему, бегут слезы. Нервы сдали и у меня.
Самолет круто разворачивается, устремляется к нашей сопке. Рев мотора оглушает. Олени, сбившись в табун, мечутся по кругу. Самолет закладывает головоломный вираж на уровне вершины. Сквозь колпак кабины вижу улыбающееся знакомое лицо, сдвинутый на затылок, летный шлем.
— Сашка! Дьявол!
— Да он же врежется! — вопит Костя.
В крутом вираже самолет дважды огибает вершину, чуть не задевая крылом разрисованные плиты. Кажется, что пилот вывалится из своего кресла нам на головы.
Самолет выравнивается, выстреливает вымпелом и уносится на север, покачивая на прощанье крыльями. Скатываемся на седловину, бежим наперегонки к ленте вымпела, алеющей на снегу. Костя первый схватывает алую ленту. Торопливо вытаскивает из патрона записку и громогласно читает:
«Соберите табун к яранге с красным флагом, ждите, утром прилетим. Целую лохматые образины».
Невольно вспоминаю Омолон. «Вот так же, в самую трудную пору, появился на самолете Саша. Но там он мог нам помочь разыскать ускользнувших оленей. Теперь же, будь он самим богом, — бессилен спасти шесть тысяч оленей, истомленных голодом…»
— Ясно?!
— Ничего не пойму. Зачем собирать табун? Кто прилетит? И как они сядут к нам? Разобьют лыжи о ледяные заструги.
— Приказ есть приказ, — решительно говорит Костя. — Давай собирать табун к ярангам. А ночью разобьем топорами заструги в Белой долине — подготовим посадочную площадку…
Быстро спустили оленей с сопок, соединили в один косяк, и Костя погнал их к лагерю. Я отправился искать косяк Гырюлькая. Через час напал на следы его оленей. Поднялся к перевалу и пошел по гребню к вершине. Наконец очутился среди оленей. Они поели уже альпийские лишайники и ожесточенно копытили каменистую почву.
— Какомэй! Вадим! — обрадовался Гырюлькай, заметив меня.
Давно я не видел старика. Он похудел, глаза покраснели, возбужденно блестели.
— Железная птица летала! — воскликнул старый пастух. — Оленей смотрела, смеялась с неба, потом вот это бросала…
Гырюлькай протянул флягу, обшитую войлоком, с длинной алой лентой, привязанной к горлышку.
— Боялся открывать без людей.
Я отвинтил металлическую крышку, вытащил ножом пробку и попробовал жидкость, налитую во флягу. Ого! Крепчайший ром!
— Попробуй, старина… Гырюлькай глотнул и поперхнулся.
— Крепкая вода!
Мы так ослабели за эти дни, что несколько глотков рома закружили головы. Ноги не держат. Уселись на снег — продолжаем разговор в более устойчивом положении.
— «Железная птица» и у нас с Костей была, письмо бросила — табун велела к ярангам собирать.
— Келе брать оленей хочет?! — испугался старик.
— Самолет — хорошая птица, — успокоил я. Спустили оленей Гырюлькая с сопки в долину, и я повел их к ярангам. Гырюлькай, отлично знавший местность, поехал собирать косяки Ильи, Тынетэгина и Геутваль…
В сумерки весь табун собрался у яранг. Олени улеглись и стали пережевывать жвачку. Несчастные. За эти дни они наглотались лишь жестких, как проволока, горных лишайников.
Собрались все в одном пологе. С наслаждением отогреваемся в тепле мехового жилища. Растянулись на шкурах, дремлем, не в силах побороть сон. Геутваль, свернувшись калачиком, спит. Пожалуй, она устала больше всех. Ей пришлось забираться с оленями на самые дальние сопки.
Несчастье сплотило нас в одну семью. И матерью этой большой семьи была Эйгели. Старушка обрадовалась, что все ее «сыновья» собрались вместе.
Разливая чай, она рассказала, что днем, когда светил» полный день, вдруг что то сильно загудело, она выскочила! из яранги и увидела «железную птицу» совсем близко. Она кружилась над ярангами, «чуть не задевая красную материю на шесте». От испуга Эйгели упала в снег. Поднялся страшный ветер, и птица унеслась прочь, «ничего не схватив». Илья и Тынетэгин видели летящий самолет издали, а Геутваль слышала только далекий рев. Я рассказал о Сашином самолете, о полетах на Омолоне. Людям, никогда не видевшим самолета, все это казалось сказкой…
Недолго пришлось нам нежиться в тепле. Когда появилась луна и осветила серебряную долину, мы вышли разбивать обледенелые заструги. Ну и помучились мы с посадочной площадкой! К полуночи разбили ледяные гребни, отметили свой «аэродром» по углам разостланным» шкурами.
Остаток ночи спали в теплом пологе вповалку как убитые. У табуна по очереди дежурили Эйгели и Ранавиаут, оберегая сон скитальцев. Утром Эйгели едва добудилась нас.
— Беда! Тальвавтын опять едет!
Полусонные выскакиваем из яранги. К лагерю подъезжает знакомая упряжка. Олени бегут неторопливо, дышат тяжело — видно, очень устали:
Не узнаю старика — похудел, состарился. Не распрягая оленей, он снимает мешок с нарты и вытряхивает ягельник уставшим ездовикам.
— Трудно далеко ездить, — говорит он осипшим, простуженным голосом, — корм возить надо…
Тальвавтын с любопытством осматривает отдыхающий табун. Олени спокойно лежат по соседству на гладком, как каток, дне долины.
— Как, живы?! — воскликнул старик, не скрывая своего изумления.
— Семь дней на вершинах сопок пасли, на проталинах, — ответил я. — Отдыхать табун собрали.
Тальвавтын понимающе оглядел наши измученные лица и тихо проговорил:
— Все равно слабые олени — очень большой табун маленькие проталины, подохнут, однако.
Костя протянул Тальвавтыну кисет; он пошел по кругу, все закурили.
— Как твои олени в лесу?
— Трудно живут, — в густолесьях остался рыхлый снег. До весны перетерпят, — ответил Тальвавтын. — Плохо — не слушались вы, далеко уходили в горы. Экельхут правильно говорил…
— А что сейчас говорит Экельхут? — поинтересовался я.
— Говорит: — Твой табун распускать надо, пока ходят олени. А весной все равно придут на знакомые места в мои табуны. Тамга твоя крепкая — железная, отобьешь лотом своих оленей.
И вдруг я понял Тальвавтына: ему просто жаль было оленей, и он предлагал единственно правильный путь их спасения.
Я посмотрел на Костю — лицо его было хмурое и злое. Он не успел ответить…
Откуда то с неба послышался монотонный нарастающий гул. Тальвавтын, отвернув ухо малахая, прислушался.
