Я приехал в 41-м году в Израиль — через три дня я работал. На том самом месте, где и сейчас. Ну, конечно, подсобным рабочим был сначала. Но про социальную помощь и мысли не было! А эти все его люди — беспомощные, потерянные. И брат стал при них социальным работником — бумаги им писал! Учиться устраивал. И детей тоже, между прочим.
Потом — экскурсии. Сначала приезжали делегации церковные, итальянские католики, немецкие. Он им все показывал. Потом стали приезжать уже не католические группы, просто туристы, и просили его показать святые места. А он Израиль лучше меня знал. Я-то по стране мало ездил — когда мне? Работа, дети. А он здесь каждый куст знал, каждую тропинку. Особенно в Галилее. Он деньги этим зарабатывал. Часть в монастырь отдавал, а часть — на прихожан тратил. Моя старшая дочь всегда говорила: дядька наш — настоящий менеджер. Он всё может организовать. Он организовал и школу для приезжих детей, и приют, и богадельню. Дом для прихода купил.
Эва
А почему он не ушёл из монастыря?
Авигдор
Я думаю, что он был солдат! Он был как солдат на службе. Там строгая дисциплина. Он всегда возвращался ночевать в монастырь. Утром уходил, к полуночи возвращался. Не знаю, зачем ему этот монастырь был нужен. Я давно ему говорил — переезжай к нам. Особенно в последние годы, когда дети уехали. Дом у нас уже был этот, большой. Мы с Милкой вдвоём. Хотя бы тарелку супу домашнего ел! Нет, и все.
Доносы на него писали. У меня долго одна бумажка лежала, Даниэль принёс. Его как-то вызвал настоятель и вручил повестку в канцелярию премьер-министра. Даниэль приехал к нам, показывает: что бы это значило. А это было уже после суда, казалось бы, вся эта газетная шумиха утихла. Я смотрю на повестку — там адрес вовсе не канцелярии, а службы безопасности. Шин-бет. Вроде вашего ЦРУ. Я говорю: не ходи. Он сидит, молчит, за ухом чешет. У него такая привычка была — когда задумается, за ухом чешет.
«Нет, — говорит, — пойду. У меня с этими службами всю жизнь отношения — я и в полиции работал, и в партизанах был. У меня, между прочим, две медали есть, с Лениным и Сталиным… Я и в НКВД месяца два служил, пока не сбежал».
Я удивился — он мне про НКВД не рассказывал. Тогда он мне рассказал: когда русские вошли в Белоруссию, его сначала наградили медалью, а потом вызвали в НКВД. Один допрашивал, другой писал, а третий сидел и слушал. Когда, где родился, кто мама-папа, бабушка-дедушка, с кем в школе за партой сидел, кто был сосед справа, сосед слева. Ответил. Они опять те же самые вопросы задают. И по третьему кругу: когда, где, папа-мама… Потом говорят — помоги нам, и мы тебе поможем. Мне, говорю, ваша помощь не нужна, а чем я могу служить? Помоги нам разобрать ту канцелярию, где ты работал в Эмске, там все на немецком языке, а нам надо проверить, найти ихних агентов.
А мечтал Даниэль только об одном — поскорее уйти ото всех, он уже своё решение принял. Но он понимал, что добром его не отпустят, согласился, что все им переведёт, сдаст им все гестаповские документы. Отвезли его в Эмск, в тот самый дом, откуда он сбежал, за тот же самый стол. Только вместо немецкого капитана русский. И два лейтенанта, русский и белорус. Опять ему форму выдали, на довольствие поставили в той же столовой, где сидел с полицаями. Работа та же самая — всё, что когда-то на немецкий с белорусского переводил, теперь на русский переводил. И понимает, что как только все переведёт, сразу же арестуют. Вот, месяца два прошло, настал день, когда капитана вызвали в Минск, и русский лейтенант с ним поехал. Белорус за начальника остался. А брат мой — умнейший человек! Подумал-подумал, и явился к лейтенанту отпрашиваться — сказал: «Я всю работу закончил, как договаривались. У меня в Гродно родня, я хочу их навестить. Дайте мне отпуск на несколько дней». А лейтенант-белорус с ним очень конкурировал, думал, что Даниэля за знание иностранных языков могут на его место взять, и он подумал-подумал, и говорит: «Отпустить я тебя не могу, нет у меня таких полномочий. Но если ты к своей родне съездишь, я лично могу этого и не знать…» То есть он не говорит: «А ты сбеги без разрешения», — но вроде бы даёт понять. И тогда Даниэль в последний, кажется, раз сбежал от секретной службы. А теперь своя, израильская, вызывает — что делать? Я говорю — не ходи. Ты сам себе хозяин, к тому же монах. Не ходи, и все.
А Даниэль ухо своё вычесал и говорит: «Нет, я пойду. Это моя страна. Я здесь гражданин». И пошёл. Потом дня через три приезжает, я спрашиваю: как сходил? Он смеётся.
«Во-первых, — говорит, — что тот капитан, что этот — одно лицо. И вопросы все те же: когда, где родился, кто мама-папа, бабушка-дедушка, с кем в школе на парте сидел, кто был сосед справа, сосед слева… Ответил я. Он опять те же самые вопросы задаёт. И по третьему кругу — все они как будто одну академию кончали!» Так смешно он, Эва, это рассказывал. Хотя, казалось бы, смешного мало. Потом его спросили, не хочет ли он помочь стране. Даниэль сказал, что помочь стране он всегда рад. Тот оживился, и предложил ему давать информацию о прихожанах. Сказал, что среди них есть наверняка один или несколько засланных агентов из России.
Эва
Что ты говоришь, Авигдор! Не может быть!
Авигдор
Что, Эва, не может быть? Все может быть! Ты думаешь, не было агентов? Сколько ещё было. Здесь — тамошних, там — наших, всюду — ваших. А уж сколько английских служб здесь было, это всем известно. Это же Ближний Восток. Ты думаешь, я здесь в деревне сижу, так в политике не разбираюсь? Очень даже разбираюсь, не хуже Даниэля, хотя он все иностранные газеты читал.
В общем, дальше было дело так — он отказался. «Нет, — говорит, — у меня есть профессиональный долг и профессиональная тайна. Если я почувствую угрозу государству, тогда буду думать, как поступить, но пока я с такими ситуациями не сталкивался». Тогда капитан говорит: «Может, мы можем быть вам чем-нибудь полезны? Мы вас уважаем, знаем о вашем боевом прошлом, о ваших наградах. Может, у вас есть проблемы, которые мы поможем вам решить?» «Да, — сказал Даниэль. — Я здесь поставил машину на платную стоянку, будет стоить три лиры. Вы мне их возместите, пожалуйста».
Вот такая история была.
Эва
А в каком году?
Авигдор
Ну, точно не помню. Помню, он сказал «лиры». Значит, до 80-го года.
26. Август, 1965 г., Хайфа
Даниэль Штайн — Владиславу Клеху
Дорогой брат! Спасибо за книги. Только что получил посыпку. К сожалению, сейчас совершенно нет времени для чтения. Нет даже времени, чтобы ответить на твоё письмо. Поэтому обещаю написать длинное письмо с «объяснениями». Твоя интуиция правильно тебе говорит, что вскоре после приезда в Израиль начался некоторый внутренний процесс, и очень многие мои старые взгляды зашатались. Это страна невероятно интенсивной жизни — и социальной, и политической, и духовной — я не люблю этого слова, потому что не принимаю этого разделения жизни на высшую и низшую, на духовную и плотскую. Вопрос, который встал для меня очень остро вскоре после прибытия в Израиль, можно сформулировать так: во что веровал наш Учитель? Вопрос не о том, что Он проповедовал, а именно — во что Он веровал? Это интересует меня более всего. Не обещаю, что напишу тебе о моих размышлениях по этому поводу в ближайшее время, но сделаю это непременно. Поздравляю тебя с праздником Преображения. Вчера я служил мессу на вершине горы Табор. Там стоят два храма — католический и православный, отгороженные друг от друга решётками. Мы нашли место на склоне горы, чуть ниже вершины. Думаю, как раз в том месте, где апостолы пали на землю, поражённые видением. И там мы молились. Кроме моих постоянных прихожан с нами были несколько православных и две англиканки. Большая радость.
Ржавая решётка, которая разделяет эти две церкви, мне даже во сне приснилась. Эта решётка между Петром и Павлом! И в таком месте! Из головы не выходит. Но поскольку долгие раздумья мне, человеку легкомысленному, не очень свойственны, я написал уже прошение Латинскому Патриарху о разрешении создать здесь, в Хайфе, христианский союз всех номинаций — для совместной молитвы. Я в душе размышляю также и о возможности совместной литургии. Если в этом направлении работать, то можно было бы увидеть это при нашей жизни. Я не сумасшедший и понимаю, как много препятствий на этом пути, но если Бог этого захочет, то оно и будет.
Братский поцелуй. Твой Даниэль.КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ
2006.3.01. Москва
Письмо Людмилы Улицкой Елене Костюкович
Дорогая Ляля! Вот какое у меня неожиданное сообщение — ещё в ноябре, в Воллензеле, оказавшись с отрубленным телефоном, неработающим компьютером и говорящей исключительно по-фламандски хозяйкой, в комнате с медитативным ковром из индонезийской тапы, я поняла, что больше всего хочу написать о Даниэле. Ни увлекательный мифологический сюжет, ни «Зелёный шатёр», который уже отчасти существует — ничего этого. Только о Даниэле. Но я полностью отказалась от документального хода, хотя все книжки-бумажки, документы, публикации и воспоминания сотен людей выучила, как полагается рабу документа, наизусть. Начала писать роман, или как это там называется, о человеке в тех обстоятельствах, с теми проблемами — сегодня. Он всей своей жизнью втащил сюда целый ворох неразрешённых, умалчиваемых и крайне неудобных для всех вопросов. О ценности жизни, которая обращена в слякоть под ногами, о свободе, которая мало кому нужна, о Боге, которого чем дальше, тем больше нет в нашей жизни, об усилиях по выковыриванию Бога из обветшавших слов, из всего этого церковного мусора и самой на себя замкнувшейся жизни. Здорово завернула?
