И масло, и варенье ела.
Читала сказки на обед
И бабушкины песни пела.
Мне Ставрополье — Отчий дом,
Россия — Родина, Отчизна.
Жила, любила, пела в нем,
Хоть и была порой капризна.
И Ставрополь своим крестом
Мой крест прикрыл как отчей дланью.
Жила, любила, пела в нем…
О, Ставрополь, мое призванье
Тебя стихами возвышать
И не воздать тебе упрека.
Нам еще долго здесь писать,
Ведь наша жизнь длинна, далека.
Мой Ставрополь, я — твой поэт,
Я — твой возлюбленный от Бога,
Тебя воспев что много лет,
Однажды все ж пойдет своей дорогой.
***
Мне нравится писать в кофейнях
О местных глупостях и новостях.
Среди пирожных, чаш кофейных
Разглядывать себя в чужих гостях.
Смотреть на всех так восхищенно,
Как может лишь художник иль поэт,
Дорисовать в тетради образ томный
И дописать их так изысканно портрет,
Как может только лишь влюбленный
Писать лицо возлюбленной своей,
Его любовью пылкой утомленной.
Есть еще кофе, друг, его допей.
А если мне вина иль яду
Нальет бармен, то так и быть.
Уж лучше жить, писать я сяду,
Чем так безжизненно бродить,
Как бродит человек безликий,
Отринувший в себе любовь…
Ах, мир стихов мой многоликий,
В тебя готов я возвращаться вновь и вновь!
Будда на барной стойке
И вот, в лучах полуденного солнца сидел Он. Будда. Под деревом. На мой немой вопрос о том, как он сюда попал, он, как и полагается Будде, ответил молчанием.
Деревянная сцена возвышалась над плиткой, аккуратно уложенной в дорожки для комфорта отдыхающих, еще больше подчеркивая его молчаливую грандиозность и важность момента. Он смотрел на гладь воды с тем же выражением лица, с которым мы впервые встретились три года назад. Признаться, Будда совершенно не изменился, в отличие от меня, безмолвно и тотально впитывающей этот потрясающий основы моего существа КОАН, вмиг забывшей про дыру в джинсах.
Когда я увидела его впервые, я была так же потрясена, как и во время нашей последней встречи. Он вел себя крайне, на мой «возвышенный» взгляд, неприлично, сидя на барной стойке в кафе в позе лотоса и созерцая поедающих свои обеды граждан активно развивающейся России, молчаливо восторгающихся новым необычным антуражем кафе и ассортиментом вин и иных жидкостей для распития.
Я работала юристом. Хотя все же неуверенно называла это «правоведением», в действительности я работала юристом в небольшой компании, занимающейся общепитом и досугом для среднезанятых клиентов, а попросту «кафе».
Честно сказать, работа мне по душе не была, поскольку не отвечала моим требованиям духовности, вегетарианства и попросту не приносила мне никакого удовлетворения, словом — не возвышала. А, поскольку я была безнадежно духовна, подтверждением чему было мое осуждающе плоское лицо, то и коллеги мои, по неясным тогда для меня причинам, своим общением радости мне не прибавляли.
Кафе было современным и весьма уютным, с панорамными стеклами и освещением, стены местами напоминали картинку «найди 10 отличий» в виду похожести на нераскрашенный комикс, чем, вкупе со стоящим посередине мопедом бирюзового цвета, привлекали посетителей, идущих без особой цели к центральной площади города с ее индустриальной пустотой, над которой на постаменте возвышался товарищ Ленин, с его устремленным в будущее пламенным взором. На месте будущего стояли библиотека с высоченными колоннами, испещренными лепниной, и стадион с синими креселками для любителей ленивого адреналина, а также небольшая живописная дорога в парк с его традиционным колесом обозрения и непонятной логики дорожками и цветниками.
Мопед намекал мне на молодость, растрачиваемую по «непонятным» причинам в рабочих буднях, тоже почему-то устремленных в будущее табелем учета рабочего времени пропорционально установленному окладу.
Вокруг мопеда стояли столики в железных клетках, похожих на домики для попугаев, что дополняло мое ощущение собственной несвободы и нереализованных творческих способностей. По отдельности все выглядело довольно странновато, но в целом располагало к неторопливому времяпрепровождению.
Однако, первым, что бросилось мне в глаза, был Будда на барной стойке. Каменное изваяние метровой высоты успокаивающего бежевого цвета, установленное на монументальной барной стойке, натертой до блеска, с полуприкрытыми глазами и сложенными на бедрах руками. Молчаливый Будда.
Он был невозмутим. Я была возмущена и озадачена. Такой бежево-спокойный, он не обращал внимания на веселящих и набивающих желудок утехами мирян. Складывалось такое впечатление, что пока я была в недоумении, он просто был.
Как «правовед» я перебирала в уме законные варианты эвакуации Будды с барной стойки, как ищущий я была в молчании, чувство юмора стояло рядом в восхищении от перспектив, не в силах сформулировать свой восторг. Через пять минут наша троица все же объединилась и заказала кофе.
Это действительно был Коан. Только через три года я поняла его значение. С одной стороны, посетители возвышались, глядя на Будду, и, судя по Будде, его это никаким образом не принижало. Уж куда лучше телевизоров в баре с напудренными роликами про кексы и жареные морепродукты.
Вкупе все это напоминало квадрат сансары. 120 квадратных метров площадью при высоте три пятнадцать классических сантиметра. Итого 378 кубических сансарометра, щедро наполненных запахами бифштекса средней прожарки и греческого салата, сдобренного голосами обедающих господ.
Тогда Будда меня спас от абсолютного одиночества. А дело было в том, что от «безнадежно духовной» личности до «надежно духовной» мне следовало пройти много стадий одиночества и прочих забав человека с тонкой душевной организацией, всеми силами отрицающего себя, свое прошлое и вообще все недуховное и грубое.
Каприз мой состоял как раз в том, что барыня не хотели работать
