Было ли известно Зиновьеву письмо Сталина через Адоратского? Вполне возможно, что само письмо он не читал, но, очевидно, знал о запрете на публикацию статьи Энгельса и общих мотивах этого запрета. Письмо Сталина было направлено Адоратскому 19 июля, а статья Зиновьева ушла в типографию 23 июля. Более того, до 25 или даже до 28 июля текст Зиновьева согласовывался с ИМЭЛ (в котором уже знали о письме Сталина и обсуждении вопроса о запрете публикации). Текст Зиновьева был согласован с ответственным редактором «Большевика» В. Кнориным, который не заметил никакого подвоха (как, впрочем, и другие члены редакции). Как раз Кнорин должен был писать «от редакции», но Зиновьев убедил его, что сделает работу лучше. Отстаивая непогрешимость Энгельса, Зиновьев в черновике Кнорина зачеркнул указание на то, что «маршрут мировой революции в эпоху империализма оказался несколько иным», чем думал Энгельс. Таким образом, Зиновьев собирался отстаивать чистоту риз «классиков» против сталинских новаций. В любом случае, у редакции «Большевика», которая не позднее 26 июля получила выписку постановления Политбюро о запрете публикации статьи Энгельса, была возможность задержать печатание очередного номера «Большевика» и изъять письмо Энгельса с предисловием Зиновьева до лучших времен. Но это не было сделано, и «Большевик» пошел в набор с «идеологической бомбой»[207].
Попытка Зиновьева поправить Сталина сама по себе могла вызвать у вождя приступ гнева. Зиновьев (не забыв снабдить текст льстивой ссылкой на самого Сталина) как бы предупреждает вождя о невозможности публичной критики Энгельса (сам Сталин решится на это только в мае 1941 г.). Но Зиновьев, допущенный к партийному рупору, на этом не останавливается и, опираясь на цитаты из «классиков», обращается к старому спору о революции в Азии — чрезвычайно болезненной для Сталина теме[208]. Крах коммунистов в Китае в 1927 г. — тягчайшее поражение сталинской внешней политики, которое мучительно обдумывалось как раз в 1934 г. в связи с возвращением к тому курсу, который потерпел неудачу в Китае, — политике широкой левой коалиции[209]. Зиновьев возвращается к этой теме и не случайно приводит цитаты из «классиков», посвященные уже не России, а именно Китаю. Его позиция, подкрепленная цитатами «классиков», прежняя: толчок для мировой революции «может придти и из Франции, и из России, и из Индии, и из Китая»[210]. Но он обязательно должен вызвать «революцию на континенте» (слова Маркса, имеется в виду Западная Европа). То есть Россия и Китай играют роль запала. А как же «строительство социализма в отдельно взятой стране»! Получается, что Зиновьев через журнал «Большевик» начинает новый поход в защиту марксизма от Сталина.
5 августа Сталин написал возмущенное письмо Кагановичу: «Я думаю, что дело это серьезное. Не можем оставлять „Большевик“ в руках таких олухов, которых т. Зиновьев всегда может околпачить»[211]. В тот же день Сталин разразился циркуляром к членам Политбюро и членам коллегии журнала «Большевик», в котором обвинил редакцию «Большевика» в фальсификации взглядов Энгельса «в пику позиции ЦК». Редакция желает скрыть от читателей различие во взглядах Энгельса и Ленина, чтобы доказать, что Ленин «не дал ничего существенно нового в деле определения характера войны и политики марксистов в связи с войной». Сталин дал себе волю в критике Энгельса, повторив свои прежние аргументы и добавив новые: «Энгельс не понимал империалистического характера грядущей войны». Из того, что «Энгельс остается нашим учителем», вовсе не следует, «что мы должны замазывать ошибки Энгельса». «Я думаю, что в своей заметке редакция „Большевика“ исходит из одной троцкистско-меньшевистской установки, в силу которой Энгельс сказал будто бы все, что нужно сказать о войне, ее характере и политике марксистов в связи с войной, что марксистам остается только восстановить сказанное Энгельсом и применить его к практике, что Ленин будто бы так именно и поступил, заявив „аналогичную позицию в войне 1914 года“, что, кто не согласен с этим, тот ревизует марксизм, тот не настоящий марксист.
Как известно, из такой же установки исходили троцкистско-меньшевистские господа, когда они отрицали возможность победы социализма в одной стране, ссылаясь на то, что Энгельс в „Принципах коммунизма“ (1846 г.) отрицает такую возможность, что Энгельс-де уже сказал все, что нужно было сказать, и кто продолжает настаивать на возможности победы социализма в одной стране, тот ревизует марксизм.
Едва ли необходимо доказывать, что подобная установка является насквозь гнилой и антимарксистской, ибо она обрекает марксизм, его метод на застой, на прозябание, отдавая его в жертву букве»[212].
Ставка в этой войне цитат Зиновьева и Сталина очень высока — можно ли развивать марксизм, противоречить «классикам» в каких-то отдельных положениях, или цитата из Маркса и Энгельса является окончательным аргументом в вопросах, относящихся к XX веку. Если так, то левая оппозиция права в критике концепции «социализма в одной стране».
Зиновьев был выведен из редакции, ошибка редакции «Большевика» была заклеймлена постановлением Политбюро. Сталин даже немного смягчился и писал Кагановичу: «Нельзя все валить на т. Зиновьева. Тов. Кнорин отвечает не меньше, а больше, чем т. Зин-в»[213]. Кнорина на посту ответственного редактора заменили Стецким. От Зиновьева требовали очередного покаяния. Он тщательно работал над ответом, стараясь избегнуть нового унижения, считая, что прав-то он, и, может быть, наступит день, когда об этом можно будет прямо говорить партии. Письмо выдержано в сдержанном тоне: «Корень моей ошибки — в том, что вы справедливо называете приверженностью к „догматическому марксизму“. Излечиться от этой болезни, как видно, не легко. Но я постараюсь излечиться и от нее»[214]. Зиновьев уверяет, что не хотел противопоставить свое мнение мнению ЦК. В общем, в его статье действительно не было своего мнения — одни «классики». Такой догматизм у большевиков считался меньшим грехом, чем ревизионизм. Это письмо Зиновьев писал в ноябре. 1 декабря последовало убийство Кирова…
Можем ли мы узнать что-то о взглядах Каменева накануне ареста, раз он не имел возможности изложить их открыто. В таких случаях политики часто прибегают к эзопову языку, чтобы подать сигнал своим сторонникам, а может быть, — и потомкам. Незадолго до ареста Л. Каменев по долгу службы в издательстве «Академия» писал предисловие к сборнику, посвященному заговору Катилины в древнем Риме. Он считает, что это — «революционное движение», «последняя попытка сопротивления республиканских элементов» наступлению цезаризма. «Они не оставили истории никаких свидетельств о своей программе, своих планах и замыслах. Сохранились только свидетельства смертельных врагов движения… Обесчещение врага, сведение социально-политического движения к размерам уголовного преступления — такова была цель обоих (выражавших официальную точку зрения Цицерона и Салюстия. — А. Ш.). Задача удалась… Катилина и его сообщники вошли в историю как устрашающий образец политических авантюристов, готовых ради низменных личных целей, опираясь на отребье человечества, предать на поток и разграбление основы человеческого общежития. Обычная участь разгромленного революционного движения»[215]. Сталинское словечко «отребье» Каменев приводит почти в это же время, когда пишет о советском обществе. Будет оно звучать и на процессах, где Каменева и других участников «разгромленного революционного движения» будут обвинять в стремлении «предать на поток и разграбление основы человеческого общежития», вредительстве небывалых масштабов. Но Каменев незадолго до ареста предупредил: нельзя судить о революционном движении, пытавшемся остановить наступление царизма, по прокурорским речам его врагов.
* * *
К 23 декабря 1934 г. все причастные к ленинградской группе зиновьевцев оказались под арестом. Всего было арестовано 843 человека. Те ленинградские зиновьевцы, которых не включили непосредственно в «террористический центр», проходили по делу «Ленинградской контрреволюционной группы Сафарова, Залуцкого и других».
Руководителем «ленинградского центра» был признан И. Котолынов, один из лидеров ленинградского комсомола до 1925 г., исключенный XV съездом из партии и восстановленный в 1928 г., стал руководителем факультетского партбюро в Ленинградском индустриальном институте. Как и большинство зиновьевцев, он не порвал связей с группой единомышленников, решивших действовать изнутри партии. Заявление Котолынова с просьбой о восстановлении в ВКП(б) редактировал сам Каменев.
Котолынов был настолько потрясен убийством, что просто не счел возможным скрывать существование подпольного зиновьевского кружка: «Я признаю, что наша организация несет политическую и моральную ответственность за выстрел Николаева. Нами создавались такие настроения, которые объективно должны были привести к террору в отношении руководителей партии и правительства. Как активный член этой организации я и лично несу за это ответственность»[216]. Такое признание Котолынов сделал после того, как следствие убедило его в том, что Николаев вращался в кругу зиновьевцев, где «культивировались озлобленные настроения против партруководства и которые могли объективно среди горячих голов породить террористические настроения. Причем совсем не важно, кто был бы этой горячей головой: Николаев, Сидоров или Петров»[217]. Николаев был арестован, но миллионы «озлобленных» Сидоровых и Петровых оставались на свободе. У Сталина были все основания бояться Сидоровых и Петровых, а значит, и оппозиционных кругов, воспитывавших экстремистов.
