Конечно же, кому-то случалось и путешествовать, ведь никогда не переведутся поводы и случаи, заставляющие человека покидать родные пределы. Были негоцианты, сопровождающие свои товары, студенты, едущие в университеты, родственники, спешащие на семейное торжество или за наследством, больные, направляющиеся к святым местам или известному врачу, подмастерья, меняющие мастера, и даже чудаки, стремящиеся посмотреть какую-нибудь достопримечательность: пейзаж, знаменитое произведение искусства или город Рим. Но чтó это в сравнении с толпами имевших деньги и желавших их истратить, прежде заполнявшими любой закоулок, где было на что поглазеть, но прежде всего — путешествовавших ради самого путешествия? Исчезла тяга к перемене мест, пьянившая glebae adscripti[14] минувших веков. Путешествующий для собственного удовольствия считался теперь беспутным или чокнутым.
Пантикоза, именуемая на некоторых картах также Бальнеарио де Пантикоза, перенесла туристический крах почти без потерь. Несмотря на бесчисленные целебные ключи и источники, бьющие в самой Пантикозе и вокруг нее, она лежала в стороне от туристического потока, и его обмеление лишь слегка ее коснулось. Скоропалительно построенный в помпезном стиле «Фениче»{76} театр время от времени еще предлагал местным жителям за умеренную плату сносные постановки, если какая-нибудь труппа забредала в уединенную долину, а в великолепном кафе «Поющая рыба» вместо беседы раздавалось жужжание мух над несколькими почтенными старцами, читающими последний номер местной газеты, мадридские газеты за минувший месяц, прошлогоднюю «Фигаро»{77} да полдюжины древних, зачитанных до дыр номеров «Панча»{78}. Жизнь стала скромнее, но она шла дальше.
Вообще говоря, разразившаяся оседлость не только нанесла Пантикозе экономический урон, который город с некоторым успехом пытался ликвидировать, но и привела к незначительному в цифровом выражении, но тем не менее важному обогащению ее общественной структуры. Несколько семейств, приехавших в свое время в Пантикозу лечиться, настигла там помянутая загадочная неохота к перемене мест. Достаточно обеспеченные материально, они устрашились долгого пути домой в Швецию, Голландию или Германию, перекупили у отчаявшихся и теснимых кредиторами владельцев гостиниц дома и земли и образовали в Пантикозе новый слой имущих, ревниво конкурирующих со старым патрициатом. Более разумные из числа горожан усмотрели в этом некую уравнивающую справедливость: если прежде дворцы и усадьбы превращались в отели, то теперь отели превращались в дворцы и усадьбы, так что многим зданиям было возвращено их прежнее, куда более благородное назначение.
Дон Фернандо Леаль, настоятель собора и управляющий епархиальным округом, видел, главным образом, лишь осложнения, начавшиеся в его тихой общине после того, как обмелевший поток туристов оставил там эти элегантные наносы. Приемлемые отношения сложились у духовного пастыря только с баварцами Румплерами. Поляки Подивиельские привезли с собой собственного духовника и домашнего священника и делали вид, что бывший Гранд-Отель — отдельная епархия. Бларенберги из Антверпена и шведы Ангстремы были возмутительными вольнодумцами. А Глеффке из Мангейма, Пацке из Бонна и как их там еще — все самые что ни на есть закоренелые агностики. Дон Фернандо Леаль, хотя и обладал определенной гибкостью, приобретенной в юности на службе у епископа Ургельского в качестве секретаря, тем не менее ума не мог приложить, что же делать с этими разношерстными экс-курортниками.
Правда, теперь в Пантикозе купались куда больше, чем когда бы то ни было. Никто не станет ведь спорить, что купание полезно для здоровья, но никто не будет и отрицать, что интенсивные водные процедуры имеют неоднозначное метафизическое значение, выходящее за пределы утоления жажды и удовлетворения гигиенических потребностей. Как в божественности луны, так и в божественности воды убеждены даже те, чьи упражнения в благочестии состоят исключительно в том, что субботним вечером они напускают теплой воды в ванну и нежатся блаженные четверть часика в успокоительно-согревающей стихии. Даже столь незатейливая процедура влечет за собой телесную экзальтацию, а она, в свою очередь, — беспричинную веселость духа. Последняя же неизмеримо усиливается, если насыщенная самой природой целебными солями и щекочущими пузырьками вода бьет на глазах у купальщика из недр земли и играет, сверкая, над усыпанным галькой дном водоема, как повсюду в Пантикозе, где даже местные жители охотно отдают дань заботам о собственном здоровье в увитых плющом гротах. Все это, правда, не имеет ни малейшего отношения к переливчатому хвосту причудливейших предрассудков, тянущемуся за любой религией как из рога изобилия и оставляющему широкий, однако лишь поверхностный след, ибо вода заставляет сосредоточиться и углубиться в себя даже тех, кто смеется над черными кошками, трубочистами, подковами или пауками с утра пораньше. В большинстве случаев водный путь ведет к доброму и светлому. На определенные мысли, однако, наводил тот факт, что вода большинства источников в окрестностях Пантикозы отдавала серой. Уж не приложил ли тут руку сатана и не он ли награждал обманным здоровьем тех, кто готов целовать его зад? Даже если в последнее время Князь мира и не требовал от них реверенций такого рода, все равно множились слухи, что кое-кто из паствы доброго священника повадился купаться во всей отвратительной неприкрытой наготе по ночам в отдаленных купальнях и гротах целыми компаниями, предводительствуемыми и без того подозрительными близнецами Бларенберг и одним холостяком-космополитом по имени Кофлер де Рапп — весьма подозрительной личностью. По мнению образованного дона Фернандо, удачным примером таковой амбивалентной природы воды служил замок Шантлу герцога фон Шуазель-Стенвилль, где ему как-то довелось — в качестве духовника маркизы Альбукерке — провести целый уик-энд. В Шантлу западное крыло кончалось купальней, а восточное — часовней. Утром герцог окроплял себя в часовне святой водой, вечером же уединялся в купальне с графиней де Брионн. А там, как на исповеди поведала ему маркиза, пахло вовсе не серой, а фиалковой эссенцией.
Собственно говоря, таких людей, как Бларенберги, понять нетрудно: примитивные спесивцы, дунь — улетят, как и все эти Глеффке и Пацке. Но самым удивительным пополнением общества в Пантикозе были совсем не эти неприятные реликты туристской эры. Г-жа Саломе Сампротти вышла из дилижанса перед так называемым Дублонным домом всего три года назад. При ней — девять ящиков, четырнадцать чемоданов и несметное число перевязанных и запечатанных коробок. Ждать-то ее давно ждали, но при внезапном появлении она вызвала не меньшее изумление, чем белый слон, с которым у нее и вправду было много общего. Это была дама лет шестидесяти, внушительного роста и величавой осанки, любившая колышущиеся боа из страусовых перьев, черную тафту и шляпы, напоминавшие священнику крышки парадных супниц на столе епископа. Г-жа Сампротти тут же отправилась к нотариусу Энрикесу, предъявила документы и получила ключи от Дублонного дома, доставшегося ей в наследство от последнего герцога Валлермес-и-Велоза. С тех пор дом, стоявший нежилым со времен безумной герцогини Каэтаны, один из самых старых и красивых в Пантикозе, ожил. Саломе Сампротти никогда не говорила о своем прошлом, скрывшись за непроницаемой завесой таинственности. И все же ветреными ночами дону Фернандо снился его бывший капеллан Паренца, совершенно позеленевшим выбравшийся из исповедальни, где преклонила колени г-жа Сампротти. Тем же вечером он сознался, что хотел сбежать с дочкой сапожника Роблеса. А сейчас Паренца — самый младший член соборного капитула в Ургеле, карьера просто фантастическая. Навещая дона Фернандо, он непременно наносил визит и г-же Сампротти.
***
Дон Фернандо Леаль неторопливо прогуливался по Променаду, опоясывающему по самой середине холм, к которому льнет Пантикоза, и только собрался вернуться к своему требнику{79}, как заметил троих мужчин, вскарабкивавшихся по каменистому склону и направлявшихся к нему. Заложив пальцем страницу, он в изумлении воззрился на них. Явно иностранцы.
— Buon giorno, reverendissime Padre,[15] — поздоровался старший из троицы, рослый господин с английскими усиками. — Не скажете ли, где мы находимся?
Дон Фернандо умилился. Он решил, что столкнулся с новой версией Волхвов из Страны Востока{80}, поскольку лишь двое из троих были белыми, третий же — черным, как сапог, за исключением осклабленных в приятной улыбке зубов и белков вытаращенных глаз. И они, по всем признакам, странствуют: у каждого — по походной сумке, а у чернокожего — еще и рюкзак. Разумеется, дон Фернандо понял, что главный волхв обратился к нему по-итальянски, но ответить он предпочел на латыни.
