— Начальник лагеря, — со смехом рассказывал совсем запьяневший Синила, — посчитал, что это я придумал насчет цеппелина, потому что один я смог правильно написать это слово на бумажке. Кроме того, только у меня была пересажена кожа — с жопы на лицо, правда, это когда я на пожаре в лесопилке чуть не задохнулся. Но больше всего его поразило, как я почти месяц продержался на плаву в говне. Чем же ты питался, допытывался он. И только ему я открыл тайну: мухами. Ну не говном же!
— А землю куда девали? — вдруг спросил Дурьян, проигравший зекам в карты уши. — Ну, ты говорил, что подземный ход рыли к цымбелину. Землю же в лагерь приходилось вносить. Куда вы ее девали?
— Хавали, — ответил Синила. — Норму между собой установили: чтоб каждый ежедневно по ведру земли съедал. А чего? Там глина была. Вошла — вышла. — Он задумчиво прикрыл глаз. — Думаю, тонн пятьсот двадцать или даже пятьсот тридцать глины сожрали и высрали. С водичкой, с чайком. Повезло: ни одного крупного камня в глине не попалось. Было дело! А обычный камень я могу и без воды в два приема!..
— Вот и породнились, — сказала на прощание мать Няни, подавая старику Синилину беспалую руку. — Не бойся.
— На безрыбье и рыба раком, — ответил Гнездилин. — Еще дети пойдут.
— Спрячемся, — твердо пообещала старуха. — У Бога углов много. Хоть под землей — жилья на всех хватит.
— Гнили много, — поморщился старик.
— Зато тепло.
И ушла, сунув беспалую руку в карман платья. Она всегда так ходила. Пальцы ей дочка случайно топором отмахнула, когда они вдвоем курицу рубили.
Пьяные гости выбрались во двор и устроили развлечения под баян среди молоденьких тополей. Люди постарше поплясали, а потом и вовсе ушли, а Синилины дружки спрятали невесту, одетую в желтое обтягивающее платье с черными полосами, в углу, и стали играть в прятки. Кто-то кричал "ку-ку", а она со смехом отвечала "кря-кря", и водящий должен был отыскать ее по звуку. На третий или четвертый раз платье с нее сняли, чтоб уж совсем не запачкать, а под спину подложили старый ватник. Няня кричала "кря-кря" и, высоко задирая ноги, смеялась грудным смехом, потому что уже знала, что через несколько секунд появится "кукушка" с расстегнутыми брюками.
Синила в блестящем синем пиджаке спал в душной комнатке лицом вниз, скрипел зубами и за весь остаток вечера произнес лишь одну, но довольно связную фразу: "Цеппелин пишется с двумя "бэ", козлы пархатые! Цеббелин, говорю! Проверочное слово — Геббельс. Потому что он его и придумал".
Когда стемнело, он очнулся от холода и пошел во двор, где усталая Няня уже не кричала "кря-кря", а просто жевала веточку тополя и ждала, когда же очередной кукушке надоест дышать ей в ухо. Она не любила, когда долго дышат ей в ухо: сначала щекотно и смешно, а потом будто ватой закладывает. Синила схватил палку и изо всей силы огрел Дурьяна по голой заднице, согнав его с Няни. Помог ей кое-как одеться и отвел домой. Прихватив с собой бутылку водки, отправился в свою комнату, где велел Няне раздеться и надеть трусы и лифчик, нарочно купленные к свадьбе. Лифчик оказался в порядке, а вот трусы сзади — грязные, потому что ватник, на котором весь вечер провалялась Няня, был испачкан в машинном масле. Об этом жена сама ему и рассказала. Синила выпил водки и велел Няне сменить трусы на свежие, а заодно вымыться. Она легла к стене. А Синила всю ночь пил водку, потом выпил стакан самогона и свалился.
На следующий день, почистив блестящий синий пиджак и "крокодилы" и сунув в карман отвертку, он отправился в Красную столовую, где собрались опохмелиться все его кореша, гостевавшие на свадьбе. Он вынул из кармана отвертку, ему скрутили руки и усадили за стол. "Так кореша на поступают, — сказал Синила, принимая стакан с водкой. — Со здоровьицем!" Ванька Брысин дал честное слово, положив руку на стол, что Няня сама их позвала. То есть сперва позвала его, законного мужа, но он уже был в отключке, и пришлось им пойти с нею в тополя. Синила ловко воткнул вилку в Ванькину руку и заорал: "Была бы просто баба, а то — жена! Кореша мне тут!" Ванька обмотал руку полотенцем, который дала ему буфетчица Нина, а его брат Николай сказал: "А у жены что — хвост вырос? Дурочкой была — такой и осталась. Бабы, как мухи, прилетают и улетают, а кореша остаются. Понял?" Синила заплакал. Ему снова налили водки и придвинули кружку с пивом, которую он тоже выпил. "Стал бы я бабе трусы и настоящий лифчик покупать, — сказал он, глядя на Нину. — А я купил. Значит, жена". Нина покачала головой. "Не в лифчике счастье. Не плачь — лучше покажи!"
Синиле вынесли из подсобки инвалидную трость. Он тотчас загорелся, схватил трость, примерился, установил ее на полу и — раз-два-три — взлетел вверх ногами, опираясь на ручку трости одной правой рукой. Постояв так с полминуты, он вернулся в компанию и, разгорячившись, принялся рассказывать, как его с этим фокусом приняли на работу в цирк, где он благополучно заколачивал кучу денег, и бабы были, и роскошный автомобиль с двумя пудовыми бриллиантами вместо фар, и рестораны, и все-все-все, пока случайно не использовал для фокуса трость директора цирка, набитую спрятанными от милиции бриллиантами — каждый камень величиной с лесной орех, — за это оба и получили срок: директор хотел вывезти драгоценности за границу, а Синилу взяли как соучастника, потому что номер с тростью был только у него.
Они пили допоздна, пока Нина не закрыла заведение. Потом спустились к реке, где Синила снова вспомнил Няню, и здесь ему опять — уже впятером — набили морду и бросили бесчувственного у моста через Преголю. Домой он вернулся под утро, разделся догола, посмотрел на нагую Няню в упор и сказал: "Я из-за тебя сегодня подрался сорок два раза. Кореша! Кореша — они и есть кореша, одну баланду по лагерям жрали, одну вошь кормили... Тебе еще никто не говорил... ну, какая ты?" Няня растерялась. "А какая?" Синила закрыл глаза. "Самая красивая. Но ведь дурочки красивыми не бывают, это все знают. Что я, дурочек не знаю? Принеси похмелиться". Няня голышом слетала вниз и принесла Синиле полный стакан водки и огурец на вилке. Он выпил и тотчас заснул с надкушенным огурцом в зубах.
Весь следующий день он бродил с топором по двору, от нечего делать срубая то там, то сям топольки, потом стащил с крыши сарая скороду — тяжелую дубовую плаху со вбитыми в нее острыми клиньями, которой землю на вскопанных огородах превращали в пух лебяжий. Из плахи торчали заржавевшие длинные острия, и остаток дня Синила затачивал их напильником.
На следующее утро он велел Няне взять ведра, ножики и бутербродов: предстояло ехать за грибами за дальние холмы. Только там, на Таплаккенских холмах, и можно было сейчас найти грибы — в основном зеленухи, но для этого приходилось ползти на животе в зарослях намертво сцепившихся и сбитых ветрами в непроницаемую массу елочек, чтобы выбраться на песчаную пролысину, усеянную грибами.
— Скороду я приготовил, — сказал он отцу. — Если хочешь, попробуй ее у сараев — там земля не такая глинистая. — И уже садясь на велосипед, добавил: — А тополя я повырубаю к той самой матери. Пуха-то сколько! Одна спичка — и готово.
Поздно вечером он вернулся один и сказал отцу, что потерял Няню.
— Вернется — не маленькая. — Отец рылся в кладовке. — Сколько раз просил: берешь инструмент — ложь потом на место. Стамеску найти не могу.
— Сдалась тебе стамеска на ночь глядя. — Прихватив бутылку, он пошел наверх. — Я там в канавах вьюнов наловил. Во дворе, в дождевой бочке оставил.
— Хорошая жарежка, — одобрил отец, — но куда эта чертова стамеска...
На следующее утро я обнаружил пропажу. Задом вылез из еловых зарослей, отряхнулся и поплелся через поле и подвесной мост к Синилиным, жившим на самой окраине городка. Шел я медленно, даже нарочно придерживал шаг, но пришел вскоре, солнце только-только до середины телеграфных столбов добралось.
На крыльце сидел с папироской старик Синилин. Рядом с ним стояла ополовиненная бутылка водки, на тарелке лежал нарезанный огурец с хлебом и кусок вареного телячьего сердца.
— Он в огороде, — сказал старик, поправляя на правой ноге штанину, из-под которой торчал деревянный протез. — Синила! Молчит. А стамеску так и не нашел. Зачем ему стамеска?
— В огороде, — тупо повторил я. — Нашел я вашу стамеску. На Таплаккенских холмах.
Старик удивленно посмотрел на меня и спросил:
— Огурчика хочешь? Своего посола. — Он затянулся папиросой. — Ко мне тут сватается одна... Может, и в самом деле, а? — И вдруг закричал во всю мочь: — Синила же!
