Помимо наводнений и пожаров Москву не обходили и иные бедствия, но все же на протяжении XIX столетия их было не очень много. 14 октября 1802 года произошло небольшое землетрясение: всего два толчка. Оно хорошо ощущалось на Трубе, Рождественке и за Яузой, где в домах качались люстры и иногда колебалась мебель. Следствием стали трещины, появившиеся кое-где в стенах, а в одном месте просела земля на аршин в окрестности. После этого несколько дней висел густой туман, что, как считали, тоже было связано с землетрясением. Это событие стало одним из самых ярких впечатлений детской жизни А. С. Пушкина и было описано Н. М. Карамзиным.
27 июня 1828 года над Москвой пронеслась буря, оставившая по себе долгое воспоминание у очевидцев. Было снесено множество крыш, труб, ставень, церковных крестов и даже глав, повалены заборы, вырваны с корнем деревья, разбиты стекла в окнах. Орлы на Кремлевских башнях были сорваны или погнуты, а Александровский сад представлял собой подобие озера, из которого там и сям торчали деревья. На колокольне Ивана Великого убило звонаря и было еще трое погибших. И все же это бедствие было потом перекрыто ураганом 1904 года, в одночасье истребившим целую Анненгофскую рощу и изрядно покалечившим парк в Кузьминках и лес в Люблине.
Глава четвертая. ВЛАСТИ: ОТ БУДОЧНИКА ДО ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОРА
Административное деление. — Московские адреса. — Н. И. Огарев. — И. О. Шишковский. — Порка как панацея. — Будочники. — «Сермяжная броня». — Ночные обходы. — Патриархальность Москвы. — Пугливые жулики. — Г. Я. Яковлев. — Городовые. — А. А. Власовский. — «Грех стяжания». — Ф. В. Ростопчин. — Князь Д. В. Голицын. — Граф А. А. Закревский. — Случай на парадном обеде. — Князь В. А. Долгоруков. — «Литературная кадриль». — Великий князь Сергей Александрович. — Городская дума. — Выборы. — Н. А. Алексеев. Его убийство
В административном отношении Москва девятнадцатого века делилась на части, а внутри каждой части — на кварталы. Всего было 17 частей — Городская, Тверская, Пречистенская, Арбатская, Яузская, Хамовническая, Таганская, Басманная, Мясницкая, Сущевская, Лефортовская, Дорогомиловская, Сретенская, Пресненская, Якиманская, Пятницкая и Рогожская. В каждой части насчитывалось от 2 до 5 кварталов. Во главе квартала находился полицейский чин — квартальный надзиратель (по-московски: «фартальный»), а во главе части — частный пристав (иронически именовавшийся москвичами «честным» приставом). Возглавлял московскую полицию обер-полицмейстер (или обер-полицеймейстер, — говорили и так, и так), которому подчинялись сыскная часть, адресный стол, полицейские врачи, пожарное ведомство и пр., а также три полицеймейстера. Под присмотром каждого из последних было по историческому району — «отделению»: один ведал Китай-городом и Белым городом, второй — Земляным городом, а третий — территорией между Садовым кольцом и Камер-Коллежским валом. Кремль был в ведении особого коменданта.
В соответствии с «административно-территориальным делением» и нумерация домов в Москве на протяжении значительного времени производилась внутри каждого квартала и отличалась замысловатостью, так что рядом с участком № 134 мог находиться какой-нибудь участок № 207 или № 18, и вникнуть в эту систему, не имея под рукой подробной карты местности, было совершенно невозможно. Поэтому в обиходе москвичи пользовались другой адресной системой, использующей название приходской церкви и фамилию владельца дома. На почтовых отправлениях это могло выглядеть так «В Москву, в приходе церкви Николы на Курьих ножках, дом надворного советника Сысойкина, а вас попрошу передать господину студенту Иванову». При розыске нужного дома непосредственно в городе требовалось еще и название улицы — Солянка, дом Полушкина, или Большая Молчановка, Борисоглебский переулок, дом князя Урусова. Лишь в 1880-х годах была введена современная система нумерации домов, к которой москвичи привыкали еще довольно долго.
«Обыкновенно квартальный представлял собой сытого, добродушного человека (не „орла“ или „ястреба“, как теперь) с брюшком, с табакеркой, весьма склонного ко всякого рода хозяйственным интересам. Политикой тогда полиция не интересовалась»[97].
Большинство полицейских чинов — и квартальных надзирателей, и частных приставов, и даже полицмейстеров — служили в Москве очень подолгу — по пятнадцать, двадцать, тридцать лет, даже дольше, так что под конец совсем врастали в свое место, по большей части обрастали жирком, приобретали философский взгляд на вещи, неспешное отношение к делу. И обыватели к ним привыкали, можно сказать, устанавливалась московская домашность и патриархальность отношений. Наиболее колоритные полицейские чины были знакомы всей Москве или, по крайней мере, значительной ее части, их деятельность обрастала преданиями и анекдотами.
К числу таких легендарных личностей принадлежал полицеймейстер Николай Ильич Огарев, который занимал свою должность более тридцати лет, с 1860-х годов. В его ведении было 1-е отделение, центр города. Огромного роста, внушительный, с пудовыми кулаками, с громовым голосом, с энергичным, выразительным лицом, которое украшали длиннейшие, свисающие на грудь, усы, Огарев был фигурой, внушавшей почтение. Для поддержания такового в простом народе он прибегал к самым радикальным мерам. «Этот Огарев не любил к мировому таскать, — рассказывал Е. 3. Баранову старик-извозчик, — наколотит по зубам — вот и суд весь. А и матерщинник же был! Уж он переплетает, переплетает… А ты, знай, помалкивай… Ну, ничего, обойдется… А сказал слово — съездит по зубам, собьет с ног, да как двинет носком в бок — месяца два трудно дышать будет»[98]. В результате, стоило Огареву появиться где-нибудь, как потенциальные злоумышленники бросались наутек:
— Бежим, ребята! Осман-паша пришел!..
Толпа затихала, моментально водворялись спокойствие и порядок.
Особенно хорош был Огарев во время каких-нибудь торжественных церемоний. На встречах царя он «обыкновенно скакал впереди царского экипажа, стоя в пролетке задом к кучеру, а лицом обратившись к ехавшему за ним государю, и этим одним уже производил в толпе, встречавшей царя, какое-то особое возбуждение, разрешавшееся только в оглушительных криках „ура“»[99].
В октябре 1861 года в Москве произошли студенческие волнения. Актриса А И. Шуберт рассказывала: «Толпа студентов отправилась к дому генерал-губернатора. Что там произошло, — не знаю, но простой народ стал бить студентов, так как распространился слух, что бунтуют дворянские дети, потому что государь у них крестьян отнял. Студенты бежали, спасались по магазинам; в простые лавки не рисковали войти. Многих забрали в часть против дома генерал-губернатора. Милейший Николай Ильич Огарев, московский полицеймейстер, рассказывал потом у Медведевой, что вечером он зашел в часть проведать студентов. Они его окружили, заговорили, загалдели, что-то доказывали. „Я слушал, слушал, ничего не разобрал. Дал им накричаться и спросил:
— А что, господа, вы, чай, голодны? С утра сидите здесь, не евши?
— Конечно, голодны! — закричали.
— Вот это дело! Давно бы сказали.
Вышел и распорядился, чтобы им принесли обед“.
Хороший он был человек! Обед принесли, вероятно, от <генерал-губернатора> Долгорукова: Николай Ильич сам был бедный и нелюбостяжательный»[100].
При этом ни образованием, ни особым умом Огарев не отличался и в обществе был героем бесконечных комических рассказов. М. М. Богословский вспоминал: «Мой дядюшка Андрей Михайлович Богословский, …субинспектор в университете… необыкновенно комично изображал фантастическое, конечно, совещание, которое будто бы созвал у себя раз генерал-губернатор князь В. А. Долгоруков по вопросу о том, как быть и что делать, если опять французы придут на Москву, и когда будто бы он обратился к Огареву: „Огарев, а ты как думаешь?“ — то Огарев выступил с советом стрелять по наступающим французам из Царь-пушки; но когда ему заметили, что ведь у Царь-пушки всего только четыре ядра, то он ответил: „А я буду посылать пожарных таскать их назад“»[101].
Остались в московских преданиях и более мрачные фигуры, такие, как частный пристав Лефортовской части Иван Осипович Шишковский, кратко именуемый обывателями «Шишковым». Этот был персонажем для московской полиции довольно редким, зловещим, этаким пугалом, внушавшим страх, ибо главное, что осталось в памяти о Шишковском — это его нездоровое пристрастие к розге.
Порка вообще составляла вплоть до реформ 1860-х годов одну из непременных полицейских обязанностей. Дворяне присылали в полицейскую часть для физического наказания провинившихся дворовых; фабриканты — проштрафившихся рабочих; родители из мещан и крестьян — непочтительных и непослушных сыновей — подростков и даже вполне взрослых мужчин. Женщины от таких наказаний тоже не избавлялись. Это так и называлось: «отправить в часть». Квартальному посылали письмо с вложением денежных знаков, прося его «распорядиться» относительно провинившегося. Без дальних околичностей того призывали в часть и там секли. «Простота нравов, — как выражался Н. П. Вишняков, — доведена была до идиллии: нередко квартальному посылали прямо самого провинившегося с письмом, так что представитель власти мог даже не затруднять себя посылкой хожалого»[102].
