незначительные звуки.
Функциональная механика тюрьмы Оберн выражала более широкий моральный порядок, основанный на внедрении личной рефлексии (в изолированных камерах) при одновременном ограничении взаимодействия при помощи строгих форм производительного труда. Дисциплинированное тело заключенного, таким образом, находилось под неусыпным надзором, контролировалось не только в соответствии с пределами тела и его действиями, но и, что немаловажно, исходя из их аудиального расширения – голос, шум, крики, тиканье, постукивание и прочие слышимые проявления были нарушениями, чреватыми наказанием.
Развернутый отрывок из рассказа Джека Генри Эббота о тюремной жизни, протекавшей в другой тюрьме и спустя годы после того, как Оберн был обустроен, дает наглядное представление о таких условиях, а также обращает внимание на более широкое продвижение обернской модели по мере ее распространения по всей тюремной системе США:
Мы вступаем в проход между рядами тяжелых стальных дверей. Проход узкий, всего четыре-пять футов в ширину, и тускло освещенный. Как только мы входим, я чувствую в воздухе запах холодного пота и тепло тела. Мы останавливаемся у одной из дверей. Он отпирает ее. Я вхожу. В полной тишине. Он закрывает и запирает дверь, и я слышу его шаги, пока он идет по темному коридору. В камере есть зарешеченное окно с древней, тяжелой ячеистой стальной сеткой. Оно находится на одном уровне с землей снаружи. Оконные стекла покрыты слежавшейся десятилетиями почвой, и сетка препятствует их очистке. Я вглядываюсь сквозь проломы, снова мысленно пробегая по полям. Моя кровать – лист толстой фанеры на железных ножках, привинченных к полу. Старомодный унитаз стоит в углу, рядом – раковина с холодной проточной водой. Тусклый желтый свет уныло тлеет за толстым железным экраном, прикрепленным к стене. Стены покрыты именами и датами – некоторые двадцатилетней давности. Они были нацарапаны на стене. Там разбитые сердца, пронзенные стрелами, и слова «мама», «любовь» или «бог» – стены запотевают, липкие и холодные. Поскольку мне разрешено только нижнее белье, я двигаюсь, чтобы согреться. Когда ночью у меня выключают свет, я начинаю плакать навзрыд. Шестьдесят дней в одиночке были для меня в те дни очень долгим сроком. Когда ключ охранника ударял в замок моей двери, подавая сигнал о том, что принесли еду, если я не стоял по стойке смирно в дальнем углу камеры, лицом к нему, охранник нападал на меня со связкой ключей на тяжелой цепочке. Запертые в своих камерах, мы не могли видеть друг друга, и, если нас заставали кричащими из клетки в клетку, нас избивали. Мы выстукивали сообщения, но, услышав наш стук, они нас избивали – целый ряд камер, по одному бедолаге за раз[110].
Тихая система – это дисциплинарная тишина, призванная отпечатать на теле конечную метку закона и принудить преступника к состоянию глубокого одиночества, нередко приводя к безумию: обсуждение и окончательный проект Восточной тюрьмы в Филадельфии в 1820-х годах показали, что обернский изначальный проект одиночного заключения без принудительного труда (что ведет к абсолютному отсутствию взаимодействия) полностью провалился. Этот изначальный проект тюрьмы Оберн был окончательно отменен в пользу одиночного заключения с принудительным трудом после того, как заключенные подверглись крайнему психологическому стрессу, вызванному абсолютным разделением и тишиной, в которой они содержались. Даже тогдашний губернатор Нью-Йорка Джозеф К. Йейтс, посетив первые камеры одиночного заключения в Оберне в 1823 году, был настолько потрясен, что помиловал всех заключенных и приказал отказаться от этой системы[111].
Впрочем, установленная в Оберне крайняя дисциплина в итоге получила одобрение во время проведенной в XIX веке тюремной реформы и стала моделью для будущих проектов[112]. Однако всегда сохранялся скрытый риск безумия, ведь тихая система лишала заключенных каких-либо реальных социальных отношений. Безумие приводит тебя в обитую войлоком камеру – тишину, ставшую полной благодаря устранению малейшей реверберации; обитая войлоком камера – это акустически мертвое пространство, где даже движения собственного тела лишены малейшего отзвука. Тихое пространство, призванное защитить тело с помощью смирительной рубашки, которая еще больше отделяет человека от его или ее собственной телесности, мягкая клетка отделяет тело даже от самого себя.
Механизм, задействованный в процессе устранения шума, инициирует неблагоприятную для слуха звучность, искажает и контролирует игру звука и голоса как средства обеспечения закона и порядка, истины и подконтрольности. Он поддерживает шаткий баланс между насилием и великодушием, придавая означающему жесту молчания идеологический вес, находя более глубокое выражение в пытках. Завязывание глаз, депривация сна и избиение – все это работает в спектре тишины и устранения шума. И осуществляется не только с помощью принуждения к молчанию, но и в основном через боль. «Физическая боль сама по себе не только сопротивляется языку, но и активно разрушает язык, деконструируя его в предъязык криков и стонов»[113]. То ли для того, чтобы заставить тело замолчать, то ли для того, чтобы заставить его прервать молчание, пытки приводят звук и тишину к трудному равновесию, заслоняя чудовищной силой право на молчание и речь.
Власть
Тишина работает в обоих направлениях: она функционирует как власть в арсенале закона и порядка, сковывающих тело, а также предоставляет средства для того, чтобы говорить, не произнося ни слова: хранить молчание, давать клятву молчания, отказываться от слова – все это входит в репертуар сопротивления и преступности. Отвечая на принуждение допроса и задержания своей собственной формой молчания, формой отказа, заключенный стремится противостоять давлению – держать рот на замке. Кроме того, 5-я поправка к Конституции США предоставляет отдельным лицам право отказываться отвечать на вопросы, опасаясь самооговора, и, в частности, восходит к более раннему периоду в Англии, где пытки и принуждение регулярно использовались для получения информации. Сокрытие информации является примером в родословной тишины и молчания, указывающим на усугубление динамики правовой и социальной власти, что дополнительно подчеркивается в правиле Миранды – «праве хранить молчание»[114]. В этом смысле молчание активно действует в рамках закона и порядка, оно вписано в конституционные права и прерывается в ходе их нарушения, когда индивида принуждают говорить. Таким образом, молчание играет важную и сложную роль в системе закона и порядка, преступления и наказания.
Подробно исследуя молчание, Адам Яворски показывает, в какой степени оно участвует в социальном поведении, снабжая динамику общения примечательным и крайне гибким означающим материалом. Как утверждает Яворски, «я твердо убежден, что молчание иногда может сигнализировать о том, что канал коммуникации остается открытым или что у человека нет намерения его закрывать, тогда как именно речь привела бы к устранению возможности дальнейшего общения между участниками»[115]. Таким образом,
