Он всегда носил в карманах напильники, зубила, сверла и другой инструмент, который иногда вываливался, разорвав одежду, и его мама потом зашивала дыры, проклиная увлечение сына. Иногда она даже била его, но он все равно стал слесарем.
11
И все же я позвонил Майе. Во-первых, нужно было договориться насчет фотографий — как их отдать ей. А во-вторых, я все же хотел узнать, зачем она меня обманула. Нет, я не собирался ревниво допрашивать, куда она с подругой ходила. Я просто хотел сказать: «Не понимаю, зачем понадобилось обманывать? Ведь вы ходили не в кино». И на ее удивленный, испуганный вопрос: «Откуда ты знаешь?» — спокойно, усмехаясь, ответить: «Я вообще знаю все. Обманывать меня — занятие бесполезное».
Одним словом, я позвонил. Три, тридцать шесть, сорок один.
«Алло», — сказала Майя. Я сразу узнал ее голос, но все-таки оставались кое-какие сомнения, поэтому не ответил, а постучал ногтем по микрофону. «Алло, кто говорит?» — спросила Майя, и я окончательно убедился, что это она. «Это ты?» — спросил я. «Кто это? Кто это?» — закричала Майя. «Слава богу, что это ты, а не твоя мама», — сказал я, но она продолжала спрашивать: «Кто это? Кто говорит?» — с таким волнением и так громко, будто ей звонили из Парижа или Нагасаки.
«Это Сережа», — объяснил я. «Ах, Сережа! — сказала Майя. — Здравствуй». «Ты разочаровалась?» — спросил я. Что-то в ее голосе было разочарованное. «Откуда ты взял, милый? — удивилась Майя. — А почему ты боишься моей мамы?». «Просто не хочу тебя дискредитировать», — сказал я и предложил встретиться. «А чем ты можешь меня дискредитировать?»— спросила Майя. Я ответил: «Своим мужским голосом» — и снова предложил встретиться. «V тебя вполне приличный голос, — возразила Майя. — Моя мама не имела бы претензий».
Тогда я сказал в третий раз: «Давай встретимся». «Давай, — согласилась Майя. — Когда ты хочешь?»
«Можешь выбирать время сама, — ответил я. — Теперь я свободный человек. С завода уволился». «Вот и чудненько! — сказала она. — Давай как-нибудь днем». «В субботу, завтра, — предложил я. — В три часа тебя устраивает? У меня с тобой будет серьезный разговор». «Ну и чудненько, — ответила Майя. — В три устраивает. Все, милый, до встречи». «Подожди! — закричал я. — Не клади трубку! Ты же не знаешь, где я тебя буду ждать!». «В самом деле, — согласилась Майя. — Где же?». «Там же, — ответил я. — На той же скамейке». «Вот и чудненько», — сказала Майя, и в трубке сразу же загудело: ту-у-у-у. Гудок прозвучал как продолжение Майиных слов. Будто она сказала: «Вот и чудненько, ту-у-у-у». Я даже засмеялся, так это получилось забавно.
Во дворе стоял голый Стасик и вздымал грудь. Ока у него раздувалась, как резиновая. «Почему ты сегодня без гирь?» — спросил я. «С ума сошел! — ответил Стасик. — Завтра утром сдаю комиссии свой номер. Нельзя утомлять мышцы. Только дыхательные упражнения».
Я поздравил Стасика и пожал ему руку. «Если на комиссии пройдет нормально, со следующей недели выхожу на арену, — сказал он и радостно засмеялся. — Так что готовь там у себя в типографии афишу. Только чтоб без ошибок». — Он шутливо погрозил мне кулаком. «Я уже не работаю корректором», — сказал я. «Куда же ты перешел?» — спросил Стасик. «И там, куда перешел, уже не работаю», — ответил я. «Летун ты, — сказал Стасик. — Летаешь с места на место. А я к цирку навеки прикипел».
И он снова стал вздымать свою грудь.
А я отправился в фотоателье. Накануне я был на станкостроительном заводе, и в отделе кадров меня уже оформляли. В литейный цех. Оставалось только принести фотографию для пропуска.
Когда я поступал на радиозавод, то в фотоателье не ходил. Отнес для пропуска фотографию, которую сделала бабушка. Я сам тогда навел на резкость, сам поставил выдержку и диафрагму — бабушке оставалось только нажать кнопку, но и это она не сумела сделать как следует. Снимок получился немного расплывчатым, и в отделе кадров приняли его неохотно. Но другого у меня не было. У меня накопились сотни снимков, есть портреты всех знакомых и соседей, а своего нет. Папа на этот счет шутит: «Сапожник ходит без сапог». И действительно, с тех пор, как меня фотографировал старичок фотограф из центрального ателье, а больше никогда не фотографировался. Только фотографировал других.
А теперь пошел. Конечно, в то же центральное ателье. Мне хотелось сфотографироваться именно у него — у старичка фотографа. И вообще хотелось его увидеть.
Но его там уже не было. Навстречу мне вышел молодой парень в вельветовой куртке и хмуро спросил: «На пропуск?». Я кивнул. Но парень смотрел в сторону и не видел, что я кивнул. «На пропуск?» — спросил он громче и уже с раздражением.
«Да», — ответил я, и он, не садясь, выписал мне квитанцию. Сказал: «Плати деньги!» Я заплатил.
Он повел меня за перегородку, посадил на стул и включил лампы. Одна не загорелась, и он пнул стойку ногой. Лампа все равно не загоралась, тогда он пнул стойку еще раз, и она, наконец, вспыхнула.
Он пошел к аппарату, и в это время лампа погасла. Но парень не стал обращать на нее внимания, а приготовился снимать. «У меня правая часть лица выйдет черной, — сказал я. — Давайте поправим лампу. Я не тороплюсь, у нас есть время». «А у меня его нет, — ответил парень, по-прежнему не глядя на меня. — Вон очередь какая, видишь?». И открыл затвор. «Готово, — сказал. — Придешь послезавтра».
Я вышел за перегородку и увидел, что никакой очереди нет. Ни один человек не сидел здесь. Все стулья были пустыми, а на журнальном столике лежали потрепанные журналы, и это было странно — непонятно, кто же их потрепал, если никого нет.
Я вернулся домой. На стульях и в креслах сидела вся семья. И, конечно, Кирилл Васильевич: без него наша семья не может считаться полной. А папа ходил. Был включен телевизор, но никто не смотрел на экран. Все слушали папу. «Я играю на сцене молодых людей, — говорил он, шагая по комнате взад-вперед, — изображаю современное наше юношество, но должен признаться, что, к сожалению, к стыду своему, совершенно не понимаю нынешнюю молодежь. Да, может быть, я постарел, устарел, отстал! Называйте это как хотите, но я их не понимаю. Это не в моих силах. Они ничем не интересуются, они крайне равнодушны ко всему, в том числе и к материальным благам — вот что удивительно! — так что даже этикетку мещанства к ним не приклеишь. Равнодушие, безынициативность, полное отсутствие темперамента и стремлений. Вот вам типичный образчик. — И папа ткнул пальцем в меня. — Или вчера.
Иду по парку, сидят двое — он и она. Сидят и не двигаются. Не разговаривают, не улыбаются. Не обнимаются, в конце концов! Им вместе меньше, чем мне, но я в сравнении с ними молодой вулкан, огнедышащий кратер, раскаленная лава! Никакого выражения на лице! Даже скуки, и той нет! Я сел напротив: дай, думаю, понаблюдаю, мне ведь еще не один год играть этих стервецов, надо проникнуться их духом. Но нет у них духа! Никакого! Битый час сидел я и наблюдал, как они молчат. На коленях у парня — транзистор, и вот они слушают музыку. Но какую! Может быть, вы думаете, там звучал Бах или, скажем, Бетховен? Отнюдь! Из того транзистора лились жиденькие ритмики, простейшие звукосочетания, которые я сам мог бы сочинять тоннами, если б не врожденная брезгливость. А они слушают часами! Не в присутствии Сережи будь сказано, но у них даже сексуальный инстинкт притуплен! Сидят, не касаясь друг друга, не глядя друг на друга, не будоражась присутствием друг друга! А я в спектаклях лажу за этих остолопов по горам и фонтанирую эрудицией. В одной пьесе я, например, рассказываю любимой все подробности о звезде Бетельгейзе, даже ее массу называю и диаметр. Знаете, какой диаметр у Бетельгейзе? Вы не поверите, но ни много ни мало — пятьсот миллионов километров! Где здесь правда жизни? Раз они молчат, то и я должен молчать. Хорошенький будет спектакль— три акта сидения и молчания! Никаких интересов, полное равнодушие ко всему! Ты почему ушел с завода? — спросил он меня и закричал, повернувшись к Кириллу Васильевичу: — Он даже не предупредил, что уходит! — И снова повернулся ко мне: — Почему ушел, я спрашиваю?».
«Так», — ответил я, и папа закричал снова: «Вы слышите? Так! Просто так! Ему скучно! Ему везде скучно! Им всем скучно жить на белом свете, по-моему, они даже потомства не оставят, стервецы. Им даже касаться друг друга лень, не при Сереже будь сказано!».
Бабушка закатывала глаза, мама сидела сердитая, а Кирилл Васильевич иногда перебивал папу, говоря: «Ты упрощаешь… К этому явлению нельзя подходить с одной стороны…» — и называл фамилии выдающихся современных ученых, которым еще нет и тридцати. «Ну и что! — кричал в ответ папа. — Исключения только подтверждают правило! Разумеется, на этом дерьме может вырасти несколько роз!»
Когда они разошлись, я пошел в ванную проявлять пленку. Меня очень интересовало, как получился Стасик. Больше всего я боялся, что блеск Стасикиных мышц получится слишком ярким и тогда он будет восприниматься не как металлический, а как обыкновенный блеск потного тела. Но все вышло как надо — недаром я снимал с красным светофильтром. Получилось: вокруг черно, Стасикина фигура высвечена с одной стороны, и тускло, металлически поблескивают огромные мышцы. Безусловно, это был мой лучший портрет Стасика.
