- Осел, - сказал Брайдсмен. - Надо бы знать, что немецкие генералы не дерутся с посторонними.
- С посторонними? - сказал Монаган. - Я не посторонний. Я хочу убить этого сукина сына. Вот для чего я ехал сюда за две тысячи миль: перебить их всех к чертовой матери и вернуться домой!
- Брайдсмен, - снова окликнул он, но майор сказал: "Смирно там! Смирно!" - и, снова застыв, он смотрел, как немец выпрямился (он даже не уронил монокля), повертел пистолет, потом взял его за ствол и протянул майору, затем вынул из-за обшлага платок, отряхнул плечи и грудь мундира, где их касался Монаган, и бросил на Монагана быстрый взгляд, за моноклем ничего не было видно, снова сунул платок за обшлаг, резко козырнул и пошел прямо на группу офицеров, словно ее там не было и ему не нужно было даже видеть, как она разделилась и даже немного смешалась, чтобы дать ему дорогу; два гвардейских офицера пристроились сзади и пошли с ним между шеренгами солдат к столовой; майор сказал Колльеру:
- Займись этим; я не знаю, хотят они этого или нет, но мы не хотим этого здесь.
- Брайдсмен, - снова окликнул он.
- Тьфу! - злобно сплюнул Брайдсмен. - Незачем идти в столовую. У меня в домике есть бутылка.
Потом Брайдсмен догнал его.
- Ты куда?
- Это минутное дело, - сказал он. И тут, очевидно, Брайдсмен увидел его аэроплан.
- Что с твоей машиной? Ты сел хорошо.
- Ничего, - сказал он. - Я бросил ее там, потому что рядом в траве валяется пустая канистра, ее можно подставить под хвост.
Канистра была на месте, тронутый ржавчиной металл чуть поблескивал в угасающем свете дня.
- Дело в том, что война окончена, так ведь? Потому и потребовался им этот немецкий генерал. Хотя зачем обставлять это таким образом, когда можно просто вывесить белую простыню или скатерть; в Поперинге должна быть скатерть, разумеется, она есть и в штаб-квартире у немца, отнятая у какой-нибудь француженки; и кто-то должен кое-что за этого несчастного водителя такси, которого он... В книге не так: сперва он должен был снять железный крест со своего мундира, приколоть его летчику, а потом застрелить...
- Дурак ты, - сказал Брайдсмен. - Чертов дурень.
- Ладно. Это минутное дело.
- Оставь, - сказал Брайдсмен. - Брось.
- Я просто хочу посмотреть, - сказал он. - Потом брошу. Это всего минута.
- Потом бросишь? Обещаешь?
- Конечно. Что мне еще остается? Я просто хочу посмотреть. Он взял пустую канистру, приподнял хвост "SE", поставил
на нее, и получилось то, что надо. Почти под летным углом, почти как в ровном скольжении над землей: нос опустился как раз на сколько нужно; и Брайдсмен теперь отказался наотрез:
- Ни за что, будь я проклят.
- Тогда придется взять... - Он заколебался на миг, потом сказал торопливо, многозначительно: - ...Монагана. Он согласится. Особенно, если мне удастся подойти к тому экипажу, или штабному автомобилю, или что оно такое и позаимствовать фуражку немецкого генерала. Может быть, хватит даже монокля - нет, только пистолета, я буду держать его в руке.
- Сам посуди, - сказал Брайдсмен. - Ты был там. Видел, чем они стреляли в нас и чем стреляли в этот аэроплан мы. Ты один раз палил в него пять или шесть секунд. Я видел, как твоя очередь прошла от мотора до хвоста по генеральскому моноклю.
- Ты тоже палил, - сказал он. - Лезь в кабину.
- Почему ты не оставишь это?
- Я оставил. Уж давно. Полезай.
- По-твоему, это оставил?
- Похоже на заигранную пластинку, не так ли?
- Поставь под колеса колодки, - сказал Брайдсмен.
Он нашел две колодки, сунул их под колеса и придерживал фюзеляж, пока Брайдсмен влезал в кабину. Потом зашел вперед, и все оказалось в порядке; ему были видны скос обтекателя и дуло пулемета, установленного, поскольку он был рослым, чуть выше, чем обычно. Но он мог подняться на цыпочки и все равно собирался прикрыть лицо руками на случай, если от вчерашних зарядов что-то останется после того, как они пролетят двадцать футов, хотя не видел, чтобы что-то отскочило, срикошетило от немецкого аэроплана, а он стрелял по нему пять или шесть секунд, о которых говорил Брайдсмен. Ему оставалось лишь встать на линию огня, но тут Брайдсмен высунулся из кабины:
- Ты обещал.
- Да, - сказал он. - Тогда все будет в порядке.
- Отойди подальше, - сказал Брайдсмен. - Все же трассирующий состав. Может обжечь.
- Да, - сказал он и, не сводя глаз с маленькой черной амбразуры, откуда глядел пулемет, попятился назад, - хотел бы я знать, как они это сделали. Я думал, что трассирует пуля. Как они сделали трассу без пуль? Ты не знаешь? Интересно, что там вместо них. Хлебный мякиш? Нет, хлеб сгорел бы в стволе. Наверно, там деревянные пули, пропитанные светящимся составом. Забавно, не так ли? Наш ангар прошлой ночью был накрепко заперт, как... снаружи, в холоде и темноте, расхаживал часовой, и кто-то был внутри, может быть, Колльер; шахматисту нужно уметь вырезать, вырезание тоже звучит философски, а говорят, что шахматы - это философская игра, или, может, то был механик, который завтра станет капралом, или капрал, который завтра станет сержантом, даже если война и окончена, потому что капралу могут дать еще одну нашивку, даже отправляя его домой, или по крайней мере накануне демобилизации. Или, может, КВС даже сохранят, потому что много людей пришло в них прямо из колыбели, успев научиться только летать, и даже в мирное время им все равно нужно есть и хотя бы время от времени... - Он пятился, потому что Брайдсмен продолжал махать ему рукой, держа его на прицеле, - ...три года здесь - и ничего, потом одну ночь он сидит в запертом ангаре с перочинным ножичком, грудой деревянных чурок и делает то, чего ни Болл, ни Маккаден, ни Бишоп и никто из них никогда не совершал, - сажает немецкого генерала. И в ближайший отпуск получает должность истопника в Букингемском дворце - только отпусков уже не будет, теперь не от чего уезжать, а даже если б и было... какую награду дадут за это, Брайдсмен?
- Ладно, - сказал он, - ладно. Я прикрою и лицо...
Только в этом не было необходимости: на этом расстоянии линия огня как раз проходила через его грудь. Он в последний раз взглянул на прицел, потом чуть склонил голову, скрестил руки перед лицом и сказал: "Готово". Раздался треск пулемета, темная миниатюрная роза замерцала на стекле его наручных часов, резкое, жгучее (это были какие-то гранулы; если бы он находился в трех футах отдула, а не в тридцати, они убили бы его, как настоящие пули. И даже на этом расстоянии ему пришлось упереться не для того, чтобы не отступить назад, а чтобы не быть сбитым с ног: в этом случае - при падении линия огня пошла бы вверх по груди, и прежде, чем Брайдсмен прекратил бы огонь, последние заряды могли бы попасть ему в лицо), колющее чок-чок-чок прошло по его груди, их прежде, чем он ощутил жжение, почувствовался тягучий, ядовитый запах горящей ткани.
- Снимай комбинезон! - крикнул Брайдсмен. - Его не погасишь! Снимай, черт возьми! - И Брайдсмен стал расстегивать комбинезон.
Он сбросил с ног летные сапоги и высвободился из него. От комбинезона шел тягучий, невидимый, вонючий дым.
- Ну что? - спросил Брайдсмен. - Теперь ты доволен?
- Да, спасибо, - сказал он. - Теперь все в порядке. Почему он застрелил летчика, Брайдсмен?
- Слушай, - сказал Брайдсмен, - убери его от машины, - схватил комбинезон за штанину и хотел отбросить в сторону, но он удержал руку Брайдсмена.
- Постой, - сказал он. - Надо вынуть пистолет. А то меня отдадут за него под трибунал.
Он вынул пистолет из наколенного кармана комбинезона и сунул его в карман мундира.
- Ну и все, - сказал Брайдсмен. Но он не бросил комбинезона.
- Его надо в мусоросжигатель, - сказал он. - Здесь оставлять нельзя.
- Ладно, - сказал Брайдсмен. - Пошли.
- Брошу в мусоросжигатель и приду.
- Пошли. Денщик бросит.
- Опять у нас заигранная пластинка, - сказал он.
Брайдсмен выпустил штанину комбинезона, но с места не двинулся.
- Потом приходи.
- Непременно, - сказал он. - Только нужно будет зайти в ангар, сказать, чтобы закатили машину. Почему, же он убил летчика, Брайдсмен?
- Потому что он немец, - сказал Брайдсмен с какой-то спокойной и яростной терпеливостью. - Немцы воюют по уставу. А по уставу немецкий летчик, посадивший на вражеский аэродром неподбитый немецкий аэроплан с немецким генерал-лейтенантом, либо трус, либо предатель и поэтому заслуживает смерти. Этот бедняга, наверно, еще утром, завтракая сосисками и пивом, знал, что его ждет. Если бы генерал не застрелил его, немцы, наверно, расстреляли бы генерала, как только он попал бы им в руки. Брось комбинезон и приходи.
- Хорошо, - сказал он.
Брайдсмен ушел, и снова он побоялся свернуть комбинезон, чтобы нести его. Потом подумал, что уже все равно. Он свернул комбинезон, подобрал сапоги и пошел к ангарам. Ангар звена В был открыт, туда вкатывали машины майора и Брайдсмена; устав, очевидно, запрещал ставить немецкий аэроплан под английский навес, но, с другой стороны, потребовалось бы по меньшей мере шестеро англичан (и поскольку пехота, видимо, уже ушла, это были бы авиамеханики, непривычные ни к оружию, ни к бессонным ночам), чтобы всю ночь посменно ходить возле него с винтовками.
