выкручивала все внутри. Я больше не та, с кем тебе хорошо. Я просто никто, пустое место, как и было до всего того, что сама сотворила. Мы вернулись на несколько лет назад.
– У меня друг погиб на моих глазах! – Глеб проговаривает каждое слово, отчетливо, с долей презрения и гнева, на который только способен. Уничтожает меня им.
– И я была рядом, Глеб, – снова кричу. Эмоции все на грани. Мы безумны, варимся в этом коктейле, а потом выпиваем до дна. – Хотела поддержать. Действительно быть тебе еще и просто другом. Но тебе было хорошо одному. А мне просто было больно. Ты выбрал себя, а не нас.
– Хм… ты тупо свалила.
– А зачем мне было оставаться? Смотреть, как ты закрываешься в комнате? Говоришь мне заткнуться? Посылаешь меня? Да я любила тебя, Навицкий! Это ты свалил от меня.
Подхожу еще ближе и бью в грудь. Сильно, сжимая ладони в кулаки. Я не думаю о том, больно ли ему. Потому что хочу причинить ему эту боль, физическую. Исцарапать, оставить синяки. Станет ли мне после этого легче, я не знаю. Это снова порыв, та часть меня, которая не думает о последствиях. Просто идет вперед, преследуя какую-то свою цель.
Глеб стоит и даже не отшатывается, принимает удары на себя. Нет даже попыток остановить меня. Я бы хотела, чтобы он прижал меня к себя, успокоил, просто погладил по голове и сказал, что все будет хорошо.
Слезы льются потоком. Они горькие на вкус и ни капли не прозрачные. Черные слезы отчаяния и страха.
Счет до десяти не помогает. Все чувства на поверхности. Снова. Каждая боль сводит с ума, судорогой. Хочется кричать, орать, чтобы ее вытащили.
– Целых три года после возвращения я каждый гребаный день брала в руки телефон, хотела тебя набрать, но в голове звучал твой голос: заткнись! Передо мной были твои пустые глаза, когда ты смотрел на меня. Хотя нет, – заканчиваю я с таким же презрением, как и он, – не пустые. Там была брезгливость. Такое же, как и детстве. Ты так же на меня смотрел, Навицкий.
– Три года? Ты в Москве три года? – он все-таки отшатывается от меня. Те жалкие сантиметры, что еще были между нами, превратились в бесконечный и непреодолимый путь. – Пи*дец!
– Да. Я вернулась в столицу через год. – Теперь злюсь на себя. – А потом Зойка увидела тебя с Ритой в клубе, как вы обнимались, целовались. Были парой, – голос хрипит, – у тебя уже своя жизнь, Глеб. С ней. Или не с ней. Но точно уже не со мной.
Я выдохлась. Устало опустилась прямо на траву. Говорить больше сил нет, вспоминать прошлое тоже. Последние несколько минут вытянули все силы.
Ветер поднялся и стал сильнее. Гладь воды уже не такая ровная, я вижу небольшие волны. А птицы стали летать ниже. Грядет дождь, и он будет сильным, так говорят.
– Год в Париже, – слышу его голос, далекой, что я не сразу понимаю, что говорит Глеб, – и как там? Что делала?
– Глеб… я устала. Не хочу ничего вспоминать.
Вдруг захотелось подойти и обнять его. Почувствовать тепло и нежность. Может быть, за эти годы он научился ей. Всегда хотелось. Когда мне было плохо, я вспоминала его улыбку. Она давала мне надежду. Но в один день я поняла, что это всего лишь иллюзия.
Глава 14
Мила.
Мы вернулись на плед, который уже не так ровно постелен, и сели поодаль друг от друга. Все кажется глупым. Даже мы. Зачем было ворошить прошлое, задевать старые раны, что и так еще болят?
– Я хочу домой, Глеб.
– Помнишь, у нас был дом?
– Тебе нравилось? Там, в нашем доме?
– Да. – Ответ прозвучал сразу, ему не потребовалось и секунды, чтобы поразмыслить над вопросом и своим ответом.
– А что с ним?
– С ним все в порядке. Он на месте. Клининг раз в месяц, коммунальные платежи платятся без задержек, посуточно не сдавал, – разбавил он наш тяжелый разговор легкой шуткой, я невольно улыбнулась.
Мы встаем и собираем неоткрытую бутылку воды, какую-то закуску к вину, очевидно, Глеб решил, что просто пить вино рано утром мне будет странно, само вино, и идем обратно к машине. Ветер стал прерывистым, и того и гляди начнется ливень.
Идея игры провалилась в самом начале, на самом первом вопросе. Усталость в каждом нашем движении, в каждой мышце, как после танца. Только удовольствия нет никакого. Мы высосали силы друг друга.
В машине едем молча. Радио молчит, и Глеб даже не стал его включать. Напряжение снова витает в воздухе.
Глеб задумчивый. На его лице даже залегла глубокая морщина, брови сведены к переносице. Это и пугает, и очаровывает.
– Помнишь, ты как-то купила сборник каких-то рецептов вьетнамской кухни что ли или китайской. Уже не помню. Готовила трудновыговариваемое блюдо. Обещала мне изысканный и вкусный ужин. А получилось очень острое нечто. Мне кажется, тогда я посадил себе желудок. До сих пор, как слышу про юго-восточную кухню, хватаюсь за живот.
– Это была тайская кухня. А блюдо называлось Пананг гай. Да, вроде делала все по рецепту, а получилось очень остро, – я улыбаюсь и вспоминаю, как мы чуть не подрались за стакан воды после первой ложки этого шедевра.
Глеб смеется, а левая рука ложится в область желудка. Наверное, тогда ему и реально было плохо. Только он молчал, даже в порыве злости не наговорил мне гадостей. Я не услышала от него “не подходи больше к плите” или “ты решила меня убить”. Тот вечер действительно был странным. На какое-то время я почувствовала, что мы семья. Можем ею стать. После неудавшегося ужина мы заказали себе привычную еду из русского ресторана, а чай пили перед телевизором, где включили какую-то комедию. Мы сидели в обнимку, тихо смеялись. Моя голова лежала на его плече, а он заботливо поглаживал мою ногу, которую я перекинула через его бедро.
– Ты же больше не готовила ничего похожего? – он снова выводит меня на разговор. Это попытка заполнить пространство? Или ему действительно интересно, что со мной было все это время?
– Нет, с экспериментами я завязала.
– А во Франции? Ничего французского не готовила чтоль?
– Там мне было не до этого, – Глеб не понимает, чем интересуется. Ступает на скользкую дорожку. Меня может снова накрыть.
– Все-таки делиться не хочешь, я смотрю.
– Нет, – отворачиваюсь к окну и закрываю глаза. Сон, конечно же, не идет. Это глупая попытка, что Глеб оставит
