Денисов подумал и о том, что в батальоне он всегда был своим человеком, красноармейцы и командиры хорошо к нему относились, два раза не кто-нибудь, а сам комбат Махиня объявлял ему благодарность. Даже в дивизионной газете о нем однажды написали. Так и было сказано в заметке: «Храбрый разведчик Данила Денисов принес ценные сведения о расположении огневых точек противника».
А вот теперь он стоит в незнакомом лесу, оборванный, с исцарапанным в кровь лицом, и прислушивается к отдаляющейся на восток перестрелке, с ужасом думая, что сейчас эта земля оккупирована. Видимо, далеко от него подразделения ведут тяжкий оборонительный бой с фашистами. Чего же в том удивительного, если до Москвы осталось уже меньше двухсот километров.
Он стоял в редком березняке, все кружилось перед его глазами. И тонкие при восходящей луне белые, словно облитые молоком, стволы берез, и тупые низенькие пеньки, и дорога с рытвинами и ухабами, вьющаяся посреди леса.
Долго так простоял Денисов, обнимая дерево, к которому прислонился, с отчаянием думая, что же делать. Над ним висело небо, темное, густо усеянное звездами, в котором словно по ошибке запутался бледный месяц, похожий на казачий оселедец. Он испуганно проливал на охваченную огромным сражением, обагренную кровью землю мутные потоки света. И, подняв голову вверх, пил Данила Денисов прохладный воздух. «Не к кому мне теперь идти, — горько думал он в тупом равнодушии. — К немцам попадешь — расстреляют, да и наши тоже не помилуют, военно-полевым судом судить будут и самую высшую меру дать могут, потому что совершил я тяжкое преступление».
Впервые ощутил Данила такую уничтожающую усталость, и ею наполнилось все его отяжелевшее от горя тело. Внезапно во тьме зоркие глаза его разглядели темные контуры изб. «Батеньки, — подумал он, — да ведь я же почти на самой околице стою. Зайти, что ли, в эту избенку, что на отшибе, может, хоть горячего чая попить дадут».
Оступаясь на скользких колдобинах, он приблизился к облюбованной избенке и, воровато оглядевшись, постучал в окно. Долго вслушивался в ночную темень, объявшую все село, и уже собрался было уходить, как вдруг занавеска зашевелилась, и он увидел женскую голову в простеньком крестьянском платке.
— Откройте, — попросил он неуверенно и стал ждать.
Силуэт в окне исчез, а через минуту-другую дверь за калиткой заскрипела и старческий голос окликнул:
— Человек, кто ты есть и откуда?
— С поля боя, бабушка, — сказал, стараясь придать бодрость голосу, Денисов.
— Ну заходи.
В сенцах скрипнула дверь, и на крыльцо вышла сутулая, но еще крепкая крестьянка. В пустой комнате, если не считать лавки, стола и двух табуреток, не было никакой мебели. На стенах висели семейные фотографии, а на месте снятых остались черные овалы и прямоугольники.
— Кто ты? — спросила бедно одетая хозяйка.
— Боец Красной Армии, мамаша, — с наигранной бодростью ответил Денисов.
На морщинистом лице старухи сузились глаза, и она с явным неодобрением скользнула ими по его неподпоясанной шинели и забрызганным ошметками грязи кирзовым сапогам. Спросила и поправила ситцевый платок, из-под которого выбивались пряди совершенно седых, мягких, как кудель, волос.
— Боец, говоришь? А где же твоя винтовка? Да и какой же ты боец, если, как заяц, бежал оттуда, где твои братья с пришельцами рубятся.
Данила потупленно опустил голову и долго смотрел на свои сапоги, в которых хлюпала вода, на мокрые, забрызганные грязью полы шинели. Устало и глухо промолвил:
— У него такая сила, бабушка, он так прет. Танки, тяжелые минометы, самолетов тьма-тьмущая. Он наш весь полк смял.
Старуха презрительно отмахнулась:
— Ты вот лучше шинелишку-то застегни да портки свои подтяни, а то не ровен час потеряешь. Полк, полк… Что-то полка не видно, а ты один прибег на мою голову. Жрать и пить небось хочешь?
Бабка поставила на стол стакан остывшего чая, положила желтый кусочек прошлогоднего сала и ломоть ржаного хлеба, какой только в русских печах печется.
— Ешь и не взыщи, — сердито сказала она, — другого ничего нет, да и не за что тебя кормить, защитничек родины.
Зоркие в старости глаза с презрением следили за тем, с какой жадностью сметал он со стола все съестное.
— Как же ты оружие свое бросил, солдатушка-иванушка?
— Страшно стало, — двигая скулами, произнес Данила. — У него танки, самолеты, мотоциклисты. Не выдержал я. Духа не хватило, бабушка. Только ты не думай, что я в плен собрался. Вот увидишь, что к своим пробьюсь. Догоню взвод, где бы он ни был. Бабушка, а в деревне мужики есть? Может, они чем пособят, на короткую дорогу выведут?
— И-эх, Аника ты воин, — вздохнула хозяйка. — А ты обернись да посмотри на стенку. Видишь, черные круги да полоски на ней остались? Это я портреты поснимала. Мужа свово Игната. Зятя Петруши да жены его, моей дочки Мани, и сыночка, сыночка любимого Коли. Все на фронт ушли, все с фашистами бьются. Вот как, стало быть. Все ушли — которые с Красной Армией отступили, а которые в лесах, слышь, партизанить будут. А остались на селе лишь Афонька Белибеев — приказчик из сельпо да Митька Пономарев. Оба пьянчужки, всем опостылевшие. Гитлера небось в гости ждут. Может, адресок ихний дать тебе, если к ним примкнуть есть охота, — прибавила она ехидно.
— Не потребуется зараз. Не то гутаришь, — хмуро остановил ее Данила. — Как деревня-то твоя называется?
— Дубки.
— А до города отсюда сколько?
— Да верст пятнадцать, не боле.
— Вот туда я и пойду на заре. Не может быть, чтобы наши там оборону сейчас не держали. На обратном пути к тебе еще обязательно наведаюсь, бабушка.
Суровость сбежала с лица старухи, и оно сразу стало не дряблым, а добрым.
— И-эх, сыночек, — вздохнула она, — да как же ты к своему командиру без винтовки теперь-то явишься?
— Не знаю, бабушка, что-нибудь да придумаю, — утешая себя, обмолвился солдат. — Лучше уж от своих любое наказание понесть, чем фашистам в плен сдаться. А к тебе на обратном пути я обязательно заверну, можешь не сомневаться, бабушка.
Бои в эти дни на подмосковной земле развернулись ожесточенные. Огонь из всех видов оружия не умолкал ни днем ни ночью. Уже холодало, и в придорожных кюветах даже ледок прихватывал землю. Денисов отчетливо помнил, по какой дороге бежал, в какую сторону от шоссе были позиции их батальона. «Все равно найду», — уверенно твердил про себя Данила.
На пути попадались перелески, да и вдоль шоссе на всем пути тянулся лес. Хвойные игольчатые деревья, поцарапанные осколками, стояли и справа и слева, а юные березки, так те почти на самую проезжую часть выбегали.
«Приду к капитану Махине и сразу покаюсь, — твердил про себя Денисов, — пусть отправят в штрафбат, лишь бы только со своими остаться, а если надо, то и смерть принять в первом же бою, чтобы смыть позор свой».
Утро занималось над землей, ни одного солдата не было видно. Нигде не дымились полевые кухни. Вон и поворот, от которого неизвестно куда, бросив винтовку, бежал Данила в своем необъятном паническом ужасе. И тут с ним опять произошел невероятный случай, какие время от времени имеют место на любой войне и нередко превращаются в устные легенды, потому что о них ни в одной штабной сводке не упоминается.
За своей спиной Данила услыхал стрекот мотоцикла. Оглянувшись, увидал человека в седле и мгновенно определил, что это немец. Люлька, прицепленная к мотоциклу, была пуста. «Он один, и я один, — поспешно заключил Данила. — Шансы равные, если не считать, что немец вооружен, а я нет. Ну да ладно, еще посмотрим». Первом мыслью Денисова было выскочить на шоссе и остановить фрица, а там — что будет, то будет. Не даст же тот сразу очередь в безоружного, а должен вступить в разговор, если Денисов пойдет к нему с поднятыми руками. Тот ведь сразу поймет, что красноармеец беззащитен, а у него и автомат «шмайссер» и парабеллум, наверное, с полной обоймой.
Но тут произошло самое невероятное, о чем тем более никогда не сообщалось ни в каких сводках. Внезапно стрекот мотоцикла оборвался, и немец, им управлявший, остановил его строго напротив той кочки, за которой припал к сырой подмосковной земле Данила. Схватившись за живот и ужасно корчась, немец бросился в кювет, зажимая в одной руке «шмайссер», а другой расстегивая брюки. Немец был без пилотки, и ветер рассыпал его светлые волосы. Усаживаясь в кювете, он кинул в траву «шмайссер» и снова застонал. Данила ужом подполз к нему и огромным кулаком ударил по затылку, а потом для верности чуть-чуть полегче в висок. Немец закатил глаза и упал.
— А ну, ауфштеен! — свирепо выкрикнул Денисов одно из десяти или одиннадцати немецких слов, которые усвоил на своем веку благодаря классной учительнице, постоянно грозившей ему двойкой на уроках немецкого языка.
Немец не отозвался. Тогда Денисов самолично втащил его в люльку, отобрал припрятанный в кармане парабеллум и погнал мотоцикл вперед. «Если фашисты перерезали шоссе, я погиб, — подумал при этом Данила, — но не могли же наши отойти без боя так далеко. Ведь еще вечером эта же самая земля была наша. Вероятно, немец тоже заблудился и не туда повез полевую сумку с пакетами фельдсвязи».
