— Понял, — сообщил Лужок. — А где Седой?
— На дальняке в крытой. А как у вас тут?
— Жизнь зекова — нас ебут, а нам некого, — ответил он.
Вертухай на вышке кашлянул дважды, давая понять, что пора завязывать базар.
— Ну, бывай! — попрощался Лужок, и за забором послушались торопливые шаги.
Я быстро пошагал к машине. Мало ли что может взбрести в голову вертухаю, а быть прокомпостированным собачьими зубами я не хочу. В тачке перевел дыхание и достал термос с чифирем. Он — первая вещь на зоне, особенно северной, и при побегах зимой. Спирт лучше греет, но размаривает. Хлебнул лишнего — и все похую становится, решаешь покемарить чуток. Погоня может найти тебя раньше, чем околеешь, а может и опоздать — не знаю, что хуже.
От зоны я поехал к ментовскому поселку. Дороги до него минут пятнадцать. Двухэтажные четырехквартирные дома выстроились вдоль трех улиц, выходящих на шоссе. Восточной стороной поселок примыкал через узкий лесок к городку Хуеплетово. В этом леске чаще всего и брали тех, кто объявлял себе амнистию. Каждый год случалось по два-три побега. Обычно брали в тот же день. Полутруп кидали на час-два в жилой зоне на видном месте, чтобы остальным неповадно было. Наглядный пример не слишком убеждал. За все время, пока я гостил здесь, только один побег можно назвать удачным. На лыжи встал бык-рогомет, настолько добросовестно вкалывавший, что даже пастухи считали его ебанутым. С виду был блаженный, червяку дорогу уступит, а тянул второй срок. Первый раз отметелил до полусмерти свою подружку, а во второй — грохнул жену. Порубал благоверную на куски и раскидал по всему городу. Правда, не всю. Мусора нашли в холодильнике филейную часть, а на печке стояла полная сковородка жареного мяса. Блаженный жаловался, что мусора всю кухню обрыгали. Тряхнули его на хи-хи — нормальный. Сожрал бы кого другого, вкатили бы пятнашку или вышак, а за жену дали чирик. При первой же возможности — пурга была лютая, провода пообрывало, света по всей зоне не было, — он и пошел менять судьбу. Побежал не в лес и не на станцию, как все, а на кладбище, где прихваченной с зоны лопатой вырыл среди могил схрон и прокантовался до тепла. Чем питался — догадайтесь сами. Хотел он уже дальше топать, но погорел из-за голода. Нет бы подождать темноты, а он решил днем сготовить отбивную. Какая-то бабулька увидела дым, идущий из-под земли, и подняла крик. К нам он не вернулся, отправили в крытую. В пересылке он подзаправился сокамерником. Успел схавать сердце и печень, остальное попкари, суки жадные, отобрали. Тогда его завернули на бойню. Рассказала мне об этом зоновская медсестра Валя, жена нашего геббельса. К ней я и ехал сейчас. Чем черт не шутит — вдруг опять на эту зону попаду?!
Я оставил машину около шоссе, до дома прогулялся пешком. Хотя в тихом поселке все-равно кто-нибудь услышит мои шаги и проследит, к кому пошел.
Она ждала меня за дверью, распахнув в тот момент, когда собирался постучать. Закрыв за мной, вцепилась в лацканы пиджака и обслюнявила подбородок и шею. Я поцеловал в губы и вытер слезы с ее похорошевшего от счастья лица. Это через нее связался со мной Аскольд, это она сообщила мне о Пороге.
— Кушать хочешь? — спросила шепотом.
Раньше она не умела и не любила готовить. Спутавшись со мной, перестроилась, почти каждый день таскала на зону судки с собственной стряпней. Иногда у нее получалось довольно вкусно. Но очень иногда.
— Нет, — так же шепотом ответил я. — Прилег бы, а то спина болит, насиделся за рулем.
— Какая у тебя машина?
— «Девятка», — ответил я, бесшумно следуя за ней.
— А мой «шестерку» берет, говорит, лучше.
— Он привык с шестерками дело иметь, — пошутил я.
В спальне тихо работал, тускло светя широкой и длинной шкалой, транзистор «ВЭФ». Валя показала мне на кровать, а сама пошла в комнату сына. Вскоре вернулась и прошептала:
— Спит. Набегался за день.
О ее сыне я знал больше, наверное, чем муж. Я закрыл ей рот поцелуем и повалил на кровать. Она помогла распрячь себя. Трусы между ног были мокрые, хоть выкручивай.
— Закрой мне рот, — как обычно попросила она, ерзая и не давая засунуть. — Сильней… сильней…
Я придавил рукой ее горячие, упругие губы. Они всосались в мою ладонь, а когда хуй раздвинул мокрые нижние и, как плугом борозду, пропахал ее пизду, заскребла зубами по шершавой коже и сдавленно застонала. Ее рука царапнула мне шею, вцепилась в волосы на затылке, сжимая и отпуская их. Кончила быстро, застонав, несмотря на мою руку, так громко, что должна была разбудить не только сына, но и соседей. Пизда почмокала, пульсируя, и обмякла, хуй теперь летал, как в бочке, когда-никогда касаясь стенок. Я задрал ей ноги повыше, чтобы он сильнее загибался и поглубже залетал. Но как ни тыкай, ни ворочай, хуй пизды всегда короче. Я никак не мог кончить, даже скучно стало. Над крестцом у меня выступила испарина — конец первого дыхания. Я вспомнил Иришку, ее личико, надроченные сиськи, тугое влагалище. Появилось второе дыхание, я поднапрягся, ускорил темп и — ура! — кончил. Медсестра почмокала пиздой во второй раз и оставила в покое мою руку и затылок. Я лежал на ней такой обессиленный, будто кинул десять палок. Хотелось отпиздить ее и уйти, но не было мочи поднять руку. Я бы закурил, но муж ее шмалил «приму», такую вонючую, что как вспомнил этот аромат, так сразу отшибло желание.
— Она красивая? — спросила Валя.
Вопрос застал меня врасплох. И не потому, что Валя догадалась об Ире — на это много ума не надо, а потому, что ни разу не пробивал свою подружку по канонам красоты. Мне нравилась — и этого было достаточно.
— Наверно, — неуверенно ответил я.
— Ты ее любишь, — как приговор произнесла медсестра.
Да? А может, действительно, люблю? Я вспомнил все случаи, когда считал, что влюблен. Самое большее меня хватало месяца на два. Разве что Танька Беззубая, но с ней была страсть.
— Больше не приезжай, — попросила Валя.
Уверен, что после моего ухода упадет на кровать и будет захлебываться слезами от ревности и обиды. Я стану еще желаннее и любимее, если это «еще» возможно.
— Подождешь, пока сяду? — пошутил я.
Она попробовала улыбнуться. Я попробовал не показать, насколько она стала некрасива. А ведь было когда-то: как увижу Валентину, сердце бьется о штанину.
— Где машину оставил? — спросила она в темной прихожей, провожая меня.
— На въезде в поселок.
— Все равно узнают. Есть тут у нас одна, не спится ей по ночам.
— Будут сложности?
— Нет, — улыбнулась медсестра. — Она свою сплетню расскажет, а я свою: что видела, как она мужика провожала. Ее ведь считают блядью, а меня… — она страстно припала к моим губам, быстро отпрянула и повторила: — Больше не приезжай.
Обратная дорога показалась короче и легче. Становилось все светлее и машин почти не было. Хочешь — едь по своей стороне, хочешь — по встречной, хочешь — посередине. Я ехал по всем трем по очереди и задорно напевал: «Посмотри-ка, теща-блядь, как выебуется зять!»
А ведь не зря мне припомнилась эта хуйня. Что там поделывает Иришкин? Уж не поделилась ли с мамашей сведениями обо мне? Под синяк она много чего наговорит. Вор в законе — это тоже принц, но не для каждой. А две дуры за ночь могут такое придумать, что сотня умных мужиков за год не расхлебает. На всякий случай я перед отъездом почистил квартиру, а одних Иркиных слов не хватит, чтобы закрыть меня. Поебут мозги и отпустят.
Домой пригреб к восьми утра. Шея болела так, будто всю ночь в хомуте ходил. Тренировка на сегодня отменялась, пусть толстушка без меня машет в парке обрубками.
Иришкин, свернувшись калачиком и подложив ладошку под левую щеку, спала одетая на застеленной кровати. Синяк был выставлен на всеобщее обозрение. За ночь он налился и заиграл яркими и сочными цветами. На тумбочке рядом с кроватью лежали солнцезащитные очки. Я попытался оценить Иру по общепринятым канонам красоты. Носик можно было бы иметь потоньше и поровнее, грудь поменьше, а попку пошире. Но исправь эти недостатки — и она потеряет половину очарования. Идеальная красота холодна. Нужен недостаток, щербинка, чтобы цепляло за душу, вызывало симпатию. Венера Милосская потому и считается эталоном красоты, что безрукая.
Я случайно зацепил стул, и Ира проснулась. Похлопав длинными ресницами, поправила зачем-то юбку и произнесла жалобно, будто просила милостыню:
— Где ты был?
— На блядках, — честно ответил я, раздеваясь.
— Не ругайся, — сказала она, не поверив мне. — Я его жду, а он шляется бог знает где…
Что б ты съела, чтобы не пиздела?! И тут меня осенило:
— Жрать хочу, приготовь что-нибудь.
— Сейчас, — встрепенулась она, слезая с кровати.
Юбка задралась, обнажив стройные ноги с круглыми коленками. Я решил, что жрать — не срать, можно подождать, и повалил Иру на спину. Два рывка — колготки с трусами слетели с нее. Моя рубашка и ее кофта не мешали мне ощущать телом ее тело, даже больше заводили. Я так стремительно ебал, что мозоли понатирал. На животе.
