Мэри была уверена. Беспокоил ее моральный дух контр-адмирала. Мистер Непир все это время так и просидел, вжавшись в угол. Флот был парализован вместе с ним. Адмирал не выходил из каюты. Не показывался никому. Глаза его отчаянно блестели над ладонями, которые контр-адмирал плотно прижимал к… вернее, к тому месту, где носа больше не было.
Не задавал вопросов. Не глядел на кушетку, покрытую прорезиненной простыней. Не подходил к приборам. Слава богу, конечно. Так как единственное назначение приборов было в том, чтобы выглядеть внушительно. Ибо своими кнопками, колесами, проводами, рычагами они могли убедить любого джентльмена больше, чем словесное искусство.
– Ложитесь, – сухо велела Мэри Шелли.
Контр-адмирал боком, как краб, приблизился. Отнял одну руку от лица, чтобы помочь себе вскарабкаться и улечься на ложе науки. Вытянулся. Затих. Носки его башмаков смотрели друг на друга. Рука по-прежнему прикрывала середину лица. Эфир отпадал – как он подействует на человека, лишенного столь важного для дыхания органа, было не предугадать. Мэри вынула из ридикюля и поднесла к устам контр-адмирала бутылочку с лауданумом. Тот раскрыл рот. Сентиментально подумала: как он похож на малыша, которого кормит мать. Менее чем через две минуты веки адмирала опали. А рука безвольно соскользнула с лица и повисла. Мэри взяла неподвижную тяжелую кисть, пристроила вдоль тела. И только после этого наклонила лицо к тому месту, где когда-то был нос. Смотрела несколько долгих секунд. Кожа была гладкой, белой. «Абсолютное ничто». Мэри нахмурилась:
– Мой бог.
Она сидела в тесном, неудобном кресле, едва не раздавившем ей кринолин. Размышляла о таинственном значении, которое джентльмены склонны придавать своим… м-м-м-м… носам. Поможет ли это? Что, если она ошиблась? Что, если ошиблись они все? Поглядывала на трепещущие веки адмирала, за которыми ходили туда-сюда глазные яблоки, – адмирал должен был вот-вот очнуться, когда в дверь каюты деликатно постучали.
Беспокоить контр-адмирала было дозволено только одному человеку, и Мэри негромко отозвалась:
– Прошу вас, мистер Стерн.
Дверь приоткрылась. Впорхнул деликатный, сомневающийся кашель старшего офицера. Следом никто не вошел. Мэри явственно слышала на пороге каюты два дыхания. Одно – с лоснистым скрипом корсета. Поэтому пригласила настойчивее:
– Будьте добры, входите. Скорее же. Закройте дверь.
Она вполне понимала сомнения мистера Стерна, офицера и джентльмена. Вошедшая следом за ним не была леди.
Девица, дебелая и красная, опасливо, исподтишка оглядывалась. Сжимала и разжимала руки, облаченные по такому случаю в перчатки, натянутые так высоко на полные руки, что лайковая кожа лопнула. Волновалась. От нее пахло свежим потом. Мэри невольно засмотрелась – с любопытством, которое такие женщины всегда вызывают. Корабли стояли в море далеко от берега, но старший офицер Стерн привел… м-м-м-м… гостью так скоро, что можно было подумать, он сам обладал некоторым талантом преображения реальности и только что соткал… м-м-м… гостью из горстки слов. Разумеется, нет. Но Мэри не стала задавать вопросов. Есть вопросы, ответы на которые неприлично знать леди. Особенно что касается флотского быта. И госпожа Шелли лишь протянула руку в сторону другого кресла:
– Прошу.
Девица окинула его хлипкие узкие формы. Мотнула головой – «нет»:
– Danke.
Взяли ее на борт в Ростоке – одновременно с пополнением запасов провианта и пресной воды. Это и был ответ, которого госпожа Шелли не хотела – и не узнала. Потому что вышла из каюты до того, как контр-адмирал очнулся. Увидел Эльзу (ее звали Эльза). Вышел, козырнув, и мистер Стерн. Эльза стянула перчатки, выпустив облачка талька. Пухлые умелые руки сдернули с контр-адмирала форменные брюки, совлекли вниз шелковые невыразимые.
– О майн гот, – невольно попятилась Эльза, хотя до того повидала многое.
Ибо госпожа Мэри Шелли не поскупилась ни на размер, ни на электрическую гальванизацию, однажды придуманные ею для романа «Франкенштейн». Шов был груб и крив (госпожа Шелли не смогла его толком описать, ибо никогда не училась домоводству и рукоделию – отец ее был прогрессивных взглядов журналистом и не считал, что дамский мозг отличается от мозга джентльмена). Но был почти незаметен. Вернее, на него никто и внимания не обращал. Как и на то, что не все в лице контр-адмирала было обычным. Так поразительны были величина, крепость и стать нового органа.
Юбки Эльзы взлетели и раздулись, как парус, поднимать который кинулись всей командой.
***
– О, – спохватившись, сказала Остин, когда Шелли завершила отчет. Подробности Мэри выпустила, по привычке учитывая, что Джейн никогда не была замужем. Необходимости учитывать это больше не было – теперь перед воображением Джейн распахнулось все. Но есть привычки, которые с нами навсегда.
– О, – сказала Радклиф. Именно потому, что замужем побывала.
Но Мэри ни одно «о» не утешило.
Она расстроенно махнула рукой:
– Это спасло его самолюбие. Но не карьеру! Наш флот отошел от Кронштадта, не сделав… Не добившись… Не…
Дамы деликатно помолчали, дав ей время справиться с жестокой досадой. Переглянулись, спрашивая друг друга: пора или нет? Радклиф решила, что довольно:
– Полагаю, нам всем не помешает чашечка чаю.
Некоторое время над столом порхали приличествующие реплики:
– Передайте, пожалуйста, сахар.
– Дорогая, сливки?
– Какой дивный сэндвич.
– Я бы охотно выпила еще чашку.
– Ну что ж, – сказала Радклиф, когда показалось фарфоровое донце второй. – Полагаю, ничья.
– Проклятье!.. – Шелли с досадой шмякнула на пол сэндвич. – У этих огурцов какой-то… странный вкус!
Стало ясно, что ей понадобится больше времени, чтобы заглушить горечь поражения.
– Дорогая, – без обычного яда отозвалась Радклиф. Нос ее поник. – Это не огурцы. Это рыба.
Остин с тревогой посмотрела на обеих. Мэри и Анна глядели на ошметки сэндвича, как будто созерцали развалины Помпей. Со всем философским спектром, каковой сопровождает подобные размышления.
– Местное население называет ее korjushka.
Джейн покачала головой. Убедившись, что она единственная, кому удалось сохранить самообладание, отпила еще чаю, поставила чашку на стол и завладела всеобщим вниманием:
– Что ж. Полагаю, ничья нас не устроит.
Мэри топнула башмаком на упавший сэндвич. Анна понадеялась, что ей это помогло. Воззрилась через стол:
– Что вы хотите этим сказать, дорогая Джейн?
– Нам следует приняться за дело принципиально иначе.
– Вкладываете ли вы, дорогая, какое-нибудь конкретное значение в слово «иначе»? – саркастически поинтересовалась Радклиф.
Шелли салфеткой счищала с подошвы korjushka. Остин просияла, подняла чашку так, будто в ней был не брошенный при отступлении чай, а праздничный пунш:
– Разумеется, дорогая. Рядом с вами лежит газета. Взгляните сами.
Радклиф взяла сложенный вчетверо лист. И отгородилась им от Остин.
Газета выходила в русской столице на французском и называлась «Журналь дю Петербург». Глаза Анны прыгали по заголовкам. Выхватывали имена, названия городов. Но ничего, что могло бы подсказать, как именно им следовало бы приняться за дело.
Шелли закончила с башмаком и тоже уставилась в газету.
Наконец Остин сжалилась над обеими:
– Испытание аппаратов Макмиллана на Адмиралтейском лугу.
Газетный лист опал.
– Что именно вы предлагаете, Джейн?
– Дорогие дамы. Наш флот уже давно на паровом ходу. Машины ткут нам шерсть. Машины печатают нам газеты. Передают сообщения.
