зажмурил бы и уши, но их природная конструкция несчастливо не предусматривала запирающий механизм, а потому в них вольно вливался треск телег по мостовой, плеск груженных товарами лодок с Мойки, говор рынка, брань грузчиков, крики продавцов. Был торговый день.
Гоголь потянул носом. И шумный назойливый мир исчез. Остался один – благоухающий и сложный: мир запахов. Запахи сплетались, образовывали аккорды, контрапункты, гармонии. Мясо парное, соленое, копченое, вареное. Ветчина и колбасы. Окорока и вырезка. Куры и утки. Яйца свежие, яйца печеные. Калачи и булки. Бублики и ржаной хлеб. Икра, балыки, сушеная корюшка. Сметана, молоко, творог и мед. Пастила и варенья. Соленые грибы и кислая капуста. Квашеная брусника и моченые яблоки, для свежих фруктов и овощей еще не сезон, но чу!.. Он, не открывая глаз, медленно потянулся за ниточкой запаха. Даже на цыпочки поднялся. И пошел на запах легкой походкой влюбленного.
У этой оркестровой симфонии было скучное название: Круглый рынок. Который на самом деле архитектор Кваренги построил треугольным, вписав в клин между Мойкой и Конюшенным мостом. Но петербуржцев не переспорить: они все равно называли его Круглым.
Крепнущий запах чуть отдавал торфом – стало быть, плоды выросли в теплице. Нос рассказал и остальное: плоды были обтерты мягкой тряпицей, придающей блеск, и сложены в пирамиду. Нос рассказал о тугих боках, о восковой гладкости кожицы. О красной мякоти. Такой влажной, такой сочной, такой… Бум!
– Ах!
Пришлось открыть глаза.
«Дама», – скривился в испуганном отвращении он.
Дама беспомощно клонила скованный корсетом стан: перегнуться через собственный обширный, задрапированный голубым шелком кринолин и дотянуться до пола она все равно бы не смогла. Очевидно, от удара выронила парасоль, ридикюль, веер, платочек или еще какую чепуху. И была в отчаянии:
– О!
В мозгу его пронеслось: беги! Но взгляд уже упал. И решил дело. Отвращение на лице Гоголя сменилось нежностью: у подножия дамы лежал красный помидор.
Она только-только взяла его с прилавка, из пирамиды – когда Гоголь врезался в упругую клетку ее кринолина.
Оставить в беде помидор – спелый, сочный, прекрасный в соусе для макарон и сам по себе, если посыпать солью и съесть вместе с белым итальянским сыром и свежим оливковым маслом, – оставить его в беде Гоголь не мог.
Гибко присел. Обхватил пальцами пухлые щечки. Выпрямился. Лицо дамы расплывалось белым пятном где-то на периферии зрения. Подал на ладони. Осторожно метнул из-под ресниц взгляд-разведчик. Отлегло. Дама глядела только на помидор.
– О, бедный малыш, – протянула по-итальянски. Ладонью Гоголь ощутил ее теплый вздох.
Встревоженно глянул – и правда! – плод был ранен. Кожица на боку треснула. А оттуда… оттуда… пахло так… так… Дама наклонила к его ладони нос. Гоголю показалось даже, что и не наклонила вовсе, а сам нос ее как-то удлинился, стал гибким, самостоятельным. Она провела им вдоль алой влажной щели. Вдохнула. Простонала:
– Божественно.
И лизнула ее розовым языком.
Сердце Гоголя запнулось. Ухнуло. А когда забилось снова, он сам не понимал, что с ним отныне было не так, как прежде.
Длинный, хрящеватый, с просторными чуткими ноздрями, нос дамы отвернулся к прилавку. Словно уже забыл о своем спасителе, нервно вертевшем тросточкой. Нос бродил вверх и вниз вдоль душистой пирамиды, над которой равнодушно маячила брадатая физиономия продавца.
Нос был любознательный, слегка присыпанный веснушками.
Гоголь пристроил свой нос рядом.
– Возьмите этот, – посоветовал по-итальянски, он выучил язык еще в Риме.
Нос в веснушках обернулся:
– Вы так считаете?
Нос Гоголя кивнул. Нос в веснушках обследовал избранный им плод. Потом рука в перчатке указала. И продавец тут же цапнул помидор волосатой лапой.
Нос в веснушках опять затрепетал. Нос Гоголя галантно поспешил на помощь.
Взаимный танец двух носов продолжался около получаса, в течение которых они назначили и согласились с дюжиной помидоров.
– Прикажете завернуть? – гаркнул продавец, несколько утомленный этими маневрами.
«Неучтивое рыло», – а вслух Гоголь по-русски сказал:
– Изволь.
Дама приняла шуршащий пакет. Слуги при ней не было. Без слуг по петербургским улицам разгуливали только два типа дам. «Блядь», – хмыкнул про себя продавец. «Иностранка?» – поразился Гоголь.
Нос в веснушках отвернулся от прилавка. Сейчас уйдет! Расставаться с ним не хотелось. Но Гоголь не знал, что делается в таких случаях. Что?! Вдохновение окрылило его. Все силы гения собрались в одной сияющей точке. И высекли искру:
– Позвольте вам помочь и отнести пакет. Помидор – это совсем не то, что картофель.
Нос в веснушках благосклонно кивнул.
Носы вместе покинули овощные ряды. Вместе проплыли сквозь молочные. Исследовали масло. Вдумчиво ознакомились со сметаной и сливками. Поводили по сторонам среди солений. Нос Гоголя напропалую врал что-то про дивный, несусветный соус для макарон («Когда я жил в Риме…»). Они вместе покинули храм запахов и вышли на Аптекарскую площадь.
Нос Гоголя молодецки раздвигал рыхлый влажноватый воздух, чуть подернутый гнильцой от стока поблизости. Он чувствовал себя смелым, сильным, способным на все.
Нос в веснушках поймал солнечный луч. Чихнул. Оглядел вокруг широко распахнутыми ноздрями. Поэтически окунулся в бумажный пакет:
– Какая прелесть… Как вы проницательны. Какой тонкий выбор слов. Какая чуткость.
Нос Гоголя смущенно засуетился.
– Что вы… Я… Вы… Я никто.
– О, нет-нет, – грациозно запротестовал нос в веснушках.
Но именно поэтому не хотелось ему лгать.
– Да! Я никто. Поверьте. Жалкий ученик.
– Вы? О нет. Не может быть. Столько фантазии. Такая свобода. Смелость…
Сердце его начало раздуваться. Это было невыносимо.
– Да! Я! – перебил он, взвизгнув: – Я никто. Наше все – это Пушкин!
– Pushkin? – переспросил нос в веснушках. Не грациозно. Озадаченно.
Стало досадно.
– Вот и вам он нравится больше.
К его огорчению, нос в веснушках не запротестовал. А сделался каким-то отстраненным. Погрузился в свои мысли (а именно: «Пушкин… Но кто это? Мой бог, я такого даже не знаю… Пушкин?»).
– Нравится? – настырно удлинился нос Гоголя.
– А. Нет. Простите, – рассеянно отвернулся нос в веснушках. – Я не в том смысле.
Нос Гоголя за ним:
– А в каком?
– Да, – механически отозвался нос в веснушках.
– Да?
– То есть нет.
– Нет?!
В смятении он не понимал ничего. Так да? Или нет?!
Нос в веснушках вдруг обернулся:
– Простите, правильно ли я расслышала: вы сказали, его имя – Пушкин?
Удар пробил насквозь.
Пушкин! Всем им только Пушкина подавай! Ревность обдала его изнутри. Гоголь вновь обрел остальное тело, облаченное в панталоны и сюртук. Кулек с помидорами ухнул вниз. В нем смачно треснуло. Бумага прорвалась.
Он взмахнул тростью:
– Вы все свихнулись на этом Пушкине! Вы хоть что-то другое читать пробовали? Попробуйте! Может, кое-кто и не хуже!
– Постойте! – крикнула дама в голубом.
Но Гоголь с развевающимися фалдами уже взбежал на Конюшенный мост. На крик, впрочем, остановился, обернулся.
– А соус для макарон? – донеслось. Голубое платье четко обрисовывалось на фоне желтых стен типично петербургского административного оттенка.
Он обнаружил, что сердце его тяжело стукается о грудную кость, что удары отдаются слабостью в коленях, как при начинающейся лихорадке, и что, в отличие от лихорадки, это скорее приятно, чем нет. Ощущение его ужаснуло.
Он вжал
