Они проболтали с Леней очень долго, время летело незаметно, и им так хотелось побольше друг другу рассказать. Но Лидочка встрепенулась, что ее хватятся дома, и Леня взялся ее проводить. Они не пошли короткой дорогой. Зачем, когда была длинная. И шли они не быстро. Это тоже было ни к чему. Да еще она, конечно, не удержалась и показала ему аэродром — уже в первых рассветных лучах, а потом он довел ее до калитки, и они договорились встретиться завтра — им ведь совсем не хватило времени наговориться — на том же месте, на крыльце у входа в спортивный зал старой школы.
Он помчался домой как на крыльях. Тихонько пробрался во двор, стараясь не скрипеть покосившимися досками забора (и тут же дал себе обещание завтра его починить), открыл дверь в дом, снял на крыльце ботинки и только хотел шагнуть в узкий коридорчик, как чуть не свалился с перепуга — перед ним стояла странная двухголовая тень в плывущем тусклом свете.
— Ну, что? — спросила одна голова. — Целовались?
— Да нет, — сказала вторая, — целоваться им еще рано. Наверное, только обнимались да за ручки держались.
— Баб Нюсь, баб Мусь, — едва выдохнул он. — Как же вы меня напугали! Вы почему не спите?
— Да как же нам спать-то, когда ты нас бросил! — затараторили они наперебой.
— Мы едва до дому добрались.
— Пришлось по пути зайти к Вякушевым.
— А потом к Миронькам.
— А потом мы еще к Вале заглянули. Посидели там чуток.
— А у Кирилловых немножко самогону осталось, ой! — икнула правая голова.
И тут все трое громко расхохотались. Тетушки, замотавшиеся в одну вязаную шаль, крепко вцепившиеся в керосиновую лампу, и их внучатый племянник, счастливые и немного пьяные — кто-то от кирилловского самогона, а кто-то от любви. Они еще долго расспрашивали Леню, потом сами никак не давали ему лечь спать своими рассказами, а потом перешептывались до тех пор, пока кто-то не постучал к ним в окошко.
Лидочка совсем потеряла счет времени, но издалека увидела, что дома еще не спали — в комнате горел свет. Наверное, Мишенька проснулся, и мама решила его покормить или подогреть водички. Обида на родителей за то, что не пришли на ее выпускной, уже прошла. Это все равно был чудесный вечер. Хоть чулки и порвались, разбитые коленки болели, платье промокло под дождем, а локоны развились, но она чувствовала себя настоящей королевой бала. Самой красивой! Ей хотелось улыбаться и радоваться и не терпелось показать родителям медаль, настоящую, заслуженную, золотую.
Она не успела взяться за ручку, как дверь сама распахнулась. На пороге стояла мать.
— Мама! — воскликнула Лидочка. — Смотри! — и протянула ей букет и коробочку с медалью. — Смотри! Золотая медаль! А где папа?
Мать ничего не ответила, одной рукой взяла у нее букет и швырнула его в сторону, а второй вдруг широко замахнулась и ударила Лидочку. По лицу. Так, что та на мгновение оглохла, а в глазах как будто вспыхнул огонь от боли и от ужаса. Мать снова замахнулась, сильно ударила ее по руке, выбила маленькую коробочку, и золотая медаль, вылетев, тускло звякнула и покатилась куда-то по полу.
Ее никогда не били. Как бы она ни проказничала, как бы ни дерзила, за всю жизнь ее никто ни разу не шлепнул, не дал ей ни одного подзатыльника, даже в шутку, и эта пощечина как будто перекрыла ей воздух.
— Где ты была? — спросила мать. — Где ты шлялась?
Она молчала, прижав ладони к щеке, и только пыталась сглотнуть подступившие слезы.
— Выпускной… — тихо сказала она. — Я вас так ждала…
— А нельзя было догадаться, что дома что-то случилось? Раз мы не пришли! Подумайте, принцесса какая! Выпускной у нее! У нас у Мишеньки температура! Тридцать восемь и две! Он, бедненький, горит весь! А сестра его шляется! На кого ты похожа? Только посмотри на себя! Где ты шлялась, я тебя спрашиваю? По каким кустам? Шалава! — Этим словом она как будто снова ее ударила. — Вся в отца!
Лидочка развернулась и побежала прочь. Ей было все равно куда.
Николай. Тогда
![]()
Николай не сказал тогда бабке ни слова, развернулся, босиком вышел из дома, плотно закрыл за собой дверь и пошел со двора прочь. Он не знал, куда идти, но шел очень быстро, как будто кто-то гнал его: «Быстрее! Быстрее!» — и он шел, почти бежал. Скоро он уже почти не чувствовал боли от разбитых ног, он торопился. Быстрее! Все равно куда, главное — подальше отсюда.
Стало уже совсем темно, он услышал шум машины и побежал в сторону дороги. Машины там проезжали нечасто, все-таки это не был большой город, и никаких шикарных асфальтовых дорог тут отродясь не прокладывали, но одна дорога из города была, трасса, так ее все называли. Он наконец-то выбрался на нее, остановился и растерялся: куда бежать дальше? Он почти ничего не видел — то ли в темноте, то ли из-за вечной усталости, то ли потому, что сил совсем не осталось, — и решил ловить попутку: кто-то да должен был куда-нибудь ехать, а ему было все равно куда. Часа за два мимо проехал один мотоцикл с коляской, но в нем и так сидело трое мужиков, так что шансов не было, потом с треском и грохотом пронеслась пара мопедов. Он едва не заснул прямо на пыльной обочине, но вдруг вдали показались фары легковушки. Это был чей-то «Москвич», роскошный, какого-то светлого оттенка, Коля не разглядел цвет, но быстро вскочил и стал махать руками изо всех сил, чтобы его заметили. Он не мог поверить своей удаче: машина начала притормаживать. Он бросился к ней со всех ног, но «Москвич» вдруг резко прибавил газ и умчался, оставив только облако едкой пыли. Даже плакать у него не было сил. Он медленно побрел по дороге, тащился от столба до столба вдоль кукурузного поля, на небе горели яркие звезды, вокруг верещали цикады, и звук этот как будто летел сверху — как будто звезды оглушительно издевательски стрекотали над мальчишкой, который никому не был нужен. И тут вдруг к нему под ноги свалилась его собственная тень — что-то светило ему в спину. Он обернулся, увидел большой грузовик и едва махнул рукой — скорее поздоровался, чем попросил притормозить, он уже ни на что не надеялся, но грузовик остановился, дверь открылась, и оттуда крикнули:
— Эй, малец? Далеко путь держишь?
— Да! — крикнул он. — Подвезите, пожалуйста.
— Так я аж в Каменск.
— Мне как раз туда и надо! — радостно закричал он, уже карабкаясь в кабину. Только бы он не вздумал уехать, этот грузовик.
— Так я не совсем туда, я сначала до хутора Бело…
— Мне туда, — едва выговорил Николай, запыхавшись и все время кивая. — Мне вот туда и надо. Спасибо!
— А родные не хватятся? — спросил водитель.
— У меня нет родных, — честно признался он. — Никого нет.
— Ну, тогда поехали, — кивнул шофер. — Меня Федором звать, а ты кто будешь?
— Я Коля.
Ему ужасно хотелось заплакать, но он не плакал, он никогда не плакал с той самой ночи на кладбище. В кабине было тепло, пахло табачным дымом и чем-то уютным.
— Значит, Коля-Николай. Хорошее имя, дядьку моего так звали. Мировой был дядька, вот такие ручищи! Добрейшей души притом. Да… Значит, Николай, попутчиком мне будешь. — Федор крепко держал огромный руль, обтянутый какой-то истертой материей с бахромой по краю, и искоса поглядывал на парнишку, изучая его. — Ты путешествовать собрался или как?
— Я к родственникам…
— Так нет же родственников, говоришь.
— Это дальние. Совсем. Мамина троюродная сестра.
— Угу. Троюро́дная, значит. Ну, тоже сестра. Тоже родная кровь. Кровь родная, она не водица, как говорится. Что там делать станешь у троюро́дной тетки? Гостить?
— Как разрешат. Может, пустят пожить, может, на работу получится устроиться.
— Работы не боишься, вижу. Вон руки какие. В мозолях. Уважаю.
— Я все умею, — кивнул он. — И на стройке, и слесарить, и починить-приладить что.
— А с кем же ты жил, Коля? Или ты детдомовский? А то в детдоме-то хватятся тебя, еще и мне по шапке нагорит. С собаками искать не станут?
