Если бы он был жив, то был бы на четыре года старше Томаса Каллагана. Ее мать вышла замуж повторно и переехала в Бойсе. У Дарби был брат в Германии. Они трое редко говорили друг с другом. Ее отец был своего рода клеем, скреплявшим эту своенравную семью, и его смерть разбросала их в разные стороны.
В авиакатастрофе, кроме него, погибло еще двадцать человек, и еще до того, как была завершена подготовка к похоронам, начались звонки от адвокатов. Тогда она впервые открыла для себя мир юриспруденции, и это открытие оказалось не из приятных. Их семейный адвокат являлся специалистом лишь в вопросах распоряжения недвижимостью и не знал ничего о судебных тяжбах.
Скользкий юрист, ведавший делами пострадавших на транспорте, втерся в доверие к ее брату и убедил семью в том, что он быстро выхлопочет компенсацию. Хершель, так звали адвоката, два года водил несчастную семью за нос, задерживая и путая дело. Они сошлись за неделю до суда на половине миллиона, за вычетом того, что взял себе Хершель. На долю Дарби пришлось сто тысяч.
Она решила стать адвокатом. Если такой шут, как Хершель, мог подвизаться на этом поприще и заколачивать большие деньги, обирая людей, то она сможет воспользоваться этой профессией для более благородных целей. Она часто вспоминала Хершеля. Первое, что она сделает, когда сдаст экзамен на юриста, это подаст на него в суд за злоупотребление доверием клиентов. Ее желанием было работать на фирму, занимающуюся вопросами защиты окружающей среды. Она знала, что найти подобную работу не составит труда.
Сотня тысяч оставалась нетронутой. Новый муж оказался немного старше матери и намного состоятельнее ее, поэтому вскоре после свадьбы она поделила свою долю компенсации между Дарби и ее братом. Она сказала, что деньги напоминают ей о покойном муже, и хотя она все еще любит отца, она живет новой жизнью, в новом городе, с новым мужем, который через пять лет уйдет в отставку с мешком денег. Дарби была смущена этим символическим жестом, однако оценила его и деньги взяла.
Сотня тысяч удвоилась. Она вложила их в акции предприятий, но только не тех, что были связаны с химией и нефтепереработкой. Она разработала кодекс поведения и вела скромный образ жизни. Ее гардероб оставался в основном студенческим и приобретался в магазинах розничной торговли. Она и Каллаган предпочитали ходить в лучшие рестораны города и никогда не бывали в одном месте дважды. При этом обычно каждый платил сам за себя. Он мало заботился о деньгах и никогда не спрашивал о них. Она имела больше, чем обычный студент юридического колледжа, но в Тулейне водилось немало богатых деток.
Они встречались с месяц, прежде чем отправиться в постель. Она выдвинула основные правила, и он, не без колебаний, согласился с ними. Других женщин быть не должно. Сами они обязаны быть осторожными. А он должен перестать так много пить. Первых двух правил он придерживался, но пить продолжал. Его отец, дед и братья пили много, и это у него было своего рода наследственное качество. Но впервые в своей жизни Томас Каллаган был влюблен, влюблен безумно, и он знал тот предел, когда скотч становился помехой в его отношениях с женщиной. Он был осторожен. За исключением последней недели и личной травмы от потери Розенберга, он никогда не пил раньше пяти часов вечера. Когда они были вместе, он отказывался от шиваса, если считал, что очередная его порция может отразиться на его поведении.
Забавно было видеть сорокапятилетнего мужчину, влюбленного первый раз в своей жизни. Он старался не терять голову, но иногда, оставаясь с Дарби наедине, вел себя как глупый второкурсник.
Она поцеловала его в щеку и укрыла одеялом. Его одежда была аккуратно сложена на стуле. Она тихо закрыла за собой дверь. Солнце уже встало, и его первые лучи блестели между зданиями на Дофин. Тротуар был пуст.
Через три часа у нее групповое занятие, а в одиннадцать лекция Каллагана по конституционному праву. Через неделю ей предстоит выступать в учебном суде с апелляцией. Ее план самостоятельной подготовки трещал по швам. Две лекции были пропущены. Пора вновь становиться студенткой. Она потеряла четыре дня, играя в детектива, и ругала себя за это. Ее «аккорд» стоял за углом, до которого было полквартала пути.
За ней наблюдали и наслаждались ее видом. Джинсы в обтяжку, свободный свитер, длинные ноги, солнечные очки, скрывающие глаза, никакой косметики. Они видели, как она закрыла дверь, быстро прошла по улице и исчезла за углом. Волосы длиной до плеч, похоже, были темно-рыжими и некрашеными.
С завтраком в маленьком коричневом пакете он устроился на свободной скамейке спиной к Нью-Гэмпширу. Он не любил площадь Дюпона с ее бездельниками, наркоманами, извращенцами, стареющими хиппи, панками в черной коже с петушиными гребнями на голове и диким наречием. У фонтана прилично одетый мужчина с громкоговорителем собирал активистов-анималистов, чтобы двинуться маршем к Белому дому. Кожаная публика осмеивала и обругивала их, но четверка конных полицейских находилась достаточно близко, чтобы предотвратить стычку.
Он посмотрел на часы и стал очищать банан. Время было полуденное. Обычно в это время он предпочитал завтракать в других местах. Встреча предстоит короткая. Наблюдая за глумящейся и ругающейся толпой, он заметил своего связника. Они встретились взглядами, кивнули друг другу, и вот уже он сидел на скамейке рядом с ним. Его звали Букер, он был из Лэнгли. Они встречались время от времени, когда линии связи становились слишком запутанными или опасными, а их боссам нужно было услышать живые слова, недоступные чужому уху.
Букер не завтракал. Он принялся очищать арахис и бросать шелуху под скамейку.
— Как господин Войлз?
— Злой как собака. Как всегда.
Букер бросил несколько орехов в рот.
— Глински сидел вчера в Белом доме до полуночи, — сказал он.
Ответа не последовало. Войлзу это было известно. Букер продолжал:
— Они там переполошились. Эта маленькая штучка про пеликанов напугала их до смерти. Вы знаете, мы тоже прочли ее и почти уверены, что на вас, ребята, она не произвела впечатления, но по какой-то причине Коул пришел от нее в ужас и напугал президента. Мы даже предполагаем, что вы, ребята, решили подшутить над Коулом и его боссом, и поскольку в деле упоминается президент и содержится эта фотография, мы полагаем, что это доставляет вам своего рода радость. Понимаете, что я имею в виду?
Он откусил кусочек банана и не сказал ничего.
Освистываемые любителями кожи, двинулись в путь нестройной колонной любители животных.
— В любом случае это не наше дело, и мы не стали бы совать свой нос, если бы президент не захотел, чтобы мы тайно расследовали дело о пеликанах, пока вы, ребята, не взялись за него. Он считает, что мы не найдем ничего, и хочет быть уверенным в этом, чтобы убедить Войлза прекратить расследование.
— В нем нет ничего.
Букер смотрел, как пьяный мочится в фонтан. Полицейские двигались в другую сторону.
— В таком случае Войлз просто развлекается, правильно?
— Мы отрабатываем все версии.
— Даже не имея никаких подозрений?
— Да.
Банан был съеден.
— Почему они так обеспокоены тем, что мы взялись расследовать это дельце?
Букер хрустел, раздавливая кожуру маленького ореха.
— С ними все очень просто. Они злятся из-за того, что стали известны имена таких кандидатов, как Прайс и Маклоуренс, и в этом, конечно, ваша вина. Они здорово не доверяют Войлзу. Их приводит в ужас мысль о том, что если вы, ребята, начнете копать дело о пеликанах, то об этом узнает пресса и набросится с нападками на президента. А в следующем году предстоят перевыборы.
— Что Глински сказал президенту?
— Что у него нет желания вмешиваться в расследование ФБР, и что у нас есть дела поважнее, и что это совершенно незаконно. Но поскольку президент очень просил, а Коул очень угрожал, нам тем не менее придется заняться этим. Вот почему я нахожусь здесь и беседую с вами.
— Войлз благодарен вам.
— Мы собираемся начать копать сегодня, но вся эта затея абсурдна. Мы предпримем символические действия, не путаясь у вас под ногами, и через неделю скажем президенту, что выстрел был холостым.
Он свернул свой коричневый пакет и встал.
— Хорошо. Я доложу Войлзу. Спасибо.
Он пошел к улице Коннектикут, прочь от кожаных панков, и вскоре исчез.
Дисплей стоял на заваленном бумагами столе в центре редакции новостей, и Грэй Грантэм смотрел на него не мигая среди шума и гама редакционной сутолоки. Сообщение не появлялось, и он сидел и глазел. Зазвонил телефон. Он нажал на кнопку и схватил трубку, не отрываясь от экрана.
— Грэй Грантэм.
— Это Гарсиа.
Он позабыл о дисплее.
— Да, так что произошло?
— У меня два вопроса. Первый: записываете ли вы эти звонки, и второй: можете ли выяснить, откуда звонят?
