Элит закурил, внимательно, словно на того же оленя, посмотрел на меня и с недовольным видом отвернулся. Господи! А ведь и у нас на Украине тоже так считали. Когда мне было около пяти лет, взрослые мальчишки взяли с собой на рыбалку. Рыбу ловили сплетенной из ивняка корзиной. Двое держат эту снасть, а двое выпугивают из осоки затаившихся щурят и красноперок. Ни держать корзину, ни пугать рыбу я, понятно, не умел, мне и доверили ведро с уловом. Я бегал с этим ведром вдоль берега, с замиранием сердца наблюдал, как мальчишки вытаскивали корзину из воды, радовался каждой попавшейся в нашу снасть рыбешке. Помню, напуганный щуренок выпрыгнул из воды и плюхнулся на берег. Я упал на него животом и поймал…
Все было бы хорошо и, наверное, мальчишки зауважали меня и приняли в свою компанию, если бы я вдруг не вздумал пересчитать рыбу. Не успели дойти до плеса, где надеялись вытащить самый богатый улов, а я возьми и пересчитай, да еще и объяви об этом во весь голос. Рыбалка была безнадежно испорчена, мальчишки дружно заявили, что теперь им не поймать и единой рыбы, отобрали ведро и, наградив меня подзатыльником, прогнали домой.
Самое обидное, что они и вправду больше ничего не поймали, и я долго опасался попадаться им на глаза — обещали прибить.
Потом я хорошо усвоил, что нельзя пересчитывать не только пойманную рыбу, но собранные на колхозном поле колоски пшеницы или ячменя, кукурузные початки, головки подсолнечника. А уж о том, чтобы подсчитывать грибы до возвращения домой, не может быть и речи. Если кто прежде времени посчитает — может брать корзину и отправляться домой. Все равно больше ничего не найти.
И не только мы — дети, но и взрослые предпочитали не связываться со счетом. В нашем селе никогда не говорили, мол, набрали с огорода столько-то ведер картошки, как это делают сейчас. Тогда просто сообщалось: «В этом году картошки засыпали до нижнего щабля, а в прошлом и прикладок не закрыли». И всякому ясно, что урожай в этом году, слава Богу, задался. Хватит и есть, и на посадку, и продать на базаре.
Не любили у нас тех, кто восклицает под руку на вытаскиваемую из воды рыбу, отысканный гриб и даже сорванный с грядки огурец. Лишь только кто-нибудь завистливо ахнет, рыбина сразу же сорвется, гриб окажется червивым, а огурец горьким. К тому же, рыба может вообще перестать ловиться, а грибы и огурцы родить.
Конечно, сегодня многие из этих примет кажутся наивными, ничего не значащими, но, я больше чем уверен, и на Колыме, и на Украине они появились не зря. Только когда и почему — уже не помнит никто.
МЕДВЕДЬ
У нас в стойбище к собакам относятся с большим уважением. Баба. Мамма, прежде чем готовить завтрак мне и деду Кямиевче, варит еду собакам. К тому же собак никогда не бьют. Поругать или пригрозить еще можно, но ударить — ни в коем случае! Тебя и же и пожалеют. Мол, до чего докатился — на собак бросается!
Собаки в стойбище очень воспитаны. Я сам видел, как они собрали и съели пропитанный кровью снег под вешалами для мяса, самого мяса не тронули ни крошки, хотя оно висело очень низко и собакам приходилось нагибаться, чтобы не коснуться его спиной.
Больше всего в стойбище уважают Остычана — того пса, с которым я сражался за место у печки. Он очень умный, может не только принести дров от поленницы или чайник воды из ручья, а даже сообщить бабе Мамме, кто из пастухов возвращается от стада.
Вчера вечером мы сидели в яранге. Рядом с нами был Остычан. Только что я провел с ним опыт. Остычан таскает дрова в ярангу не задаром, а только за сахар. За каждый кусочек по одному полену. Я дал ему три кусочка, он принес три полена. Тогда я расколол кусок сахара пополам и положил перед Остычаном. Он сразу заметил подвох и даже вздохнул от обиды, но два полена все равно принес.
Вдруг гуляющие по стойбищу Кабяв и Мунрукан принялись лаять. Они и до этого лаяли, но ни баба Мамма, ни Остычан на их лай не обращали внимания. Теперь Остычан поднял голову, прислушался и неторопливо отправился узнать, на кого в этот раз брешут Кабяв и Мунрукан? Через некоторое время в общий гам вплелся и его грубый бас.
— Старик с бригадиром от стада возвращаются, а пастухов почему-то нет. Наверно возле оленей на ночь остались, — сказала баба Мамма и подложила в печку дров, чтобы подогреть деду Кямиевче ужин.
Я удивленно посмотрел на бабу Мамму. На ночь у стада остаются дежурить два пастуха, остальные возвращаются в стойбище. Почему баба Мамма решила, что в этот раз там осталась и дневная смена?
Выбираюсь из яранги и вижу деда Кямиевчу с бригадиром Колей, неторопливо шагающих к стойбищу. Больше никого, и вправду, не видно. Не доходя какой-то сотни шагов до стойбища, бригадир Коля свернул с тропы и скоро исчез за деревьями. Дед Кямиевча проводил его взглядом и направился ко мне. Поздоровался за руку, хотя виделись сегодня утром, поправил на голове косынку, присел на корточки и принялся закуривать.
— А где Толик и Абрам? — спрашиваю его.
— Возле оленей остались. Медведь вокруг стада ходит. Сегодня два раза видели. Может ночью напасть.
— А Коля куда ушел?
— К реке спустился, следы посмотреть, — ответил дед Кямиевча, и тут же озабочено добавил. — Молодые олени бегать любят. Что-то третий день одной гулки не вижу. Может, за реку убежала.
Гулка — молодая важенка. Многие из них непоседливы и в любую минуту могут убежать из стада, да еще и увести за собой целый откол оленей. Обычно пастухи знают всех неслухов «в лицо» и, совершая обход стада, присматриваются на месте ли они? По каким признакам оленеводы умудряются запоминать их — ведь в стаде две с половиной тысячи только взрослых оленей, а сейчас отел, значит нужно брать в память еще тысячи полторы новорожденных телят — трудно даже представить.
Интересуюсь у деда Кямиевчи, видели ли сегодня гусей? Уже заметно потеплело и вот-вот должны появиться. Дед пожал плечами:
— Летает пара. Разведчики, наверное. Основной перелет начнется недели через две. Тогда их везде будет много. Сейчас медведей много. Только за кедровый стланик заглянешь — они там сидят. Бывает, некоторые врываются прямо в стадо. Наглые-е! А другой подкрадется, утащит оленя — никто и не заметит. Медведь самый хитрый, потому что он тоже, как человек…
Вечерело. От реки наплывал густой туман, закрывал нависшие над тундрой сопки, сеял колючей крупой. Мы немного поговорили и ушли в ярангу. Там тепло, уютно. Дышит жаром железная печка, от распаренных лиственничных веточек, которыми устлан пол, поднимается пряный аромат. По транзистору транслируют концерт, и Остычан его внимательно слушает. Баба Мамма натирает чайной заваркой оленью шкуру и о чем-то шепчется с Мунруканом. В такие минуты веришь, что и медведь, и собака, и олени — все «как человек».
Дед Кямиевча, выпив три кружки чая, завалился спать. Ужинать он будет часа через два, а сейчас просто отдыхает перед едой. Я прилег рядом с ним и тоже уснул.
Сколько спал — не знаю. Но, наверное, не очень долго. Когда проснулся, деда Кямиевчи в яранге не было. Баба Мамма сказала, что он ушел играть к бригадиру Коле в карты, и принялась накрывать столик. Я хлебал суп, обгрызал косточки, а мыслями был возле стада. Интересно, что сейчас там делается? Олени отдыхают, а пастухи собрались у костра, варят чай и вспоминают всякие истории. А если медведь! Дед Кямиевча говорил, что этот зверь целый день кружил у стада. В любую минуту может напасть на оленей, там начнется такое! И все без меня!
Торопливо выбираюсь из-за столика, одеваюсь, наказываю бабе Мамме сказать пастухам, что ушел к Туромче слушать гусей. Разведу костер, устрою из веток постель и буду там до утра. У меня с собой спички, нож, теплая куртка — так что пусть не беспокоятся.
Баба Мамма, было, запротестовала, но потом уступила. С самого моего появления здесь, оленеводы опекают меня как маленького. Туда не ходи, сюда не ходи. Мол, проснулись медведи, заблудишься или еще что. Вчера я решил прогуляться к протекающей в каких-то трех километрах от стойбища реке Туромче, и пришлось битый час доказывать Толику, что я не чечако. Так Джек Лондон называл людей, не приспособленных к жизни на Севере. Толика я так и не убедил, и пришлось отправляться к Туромче вместе с ним. Однако, как мне показалось, присутствующая при том споре баба Мамма была на моей стороне. Теперь вижу, что не ошибся.
…Хотя наступила ночь, очертания сопок угадываются хорошо. Видны даже холмики разбросанного по тундре лиственничника. Вся долина в плешинах проталин. Там, где прошло стадо, открылись широкие поляны, и идти по ним совсем не трудно. Нужно только ступать как раз посередине кочки.
Слева от меня прячется в зарослях прирусловой тайги Туромча, справа темнеют невысокие сопки. Где-то впереди, между рекой и сопками, пасется стадо. Вчера днем я был там, и сейчас, хотя и с некоторым трудом, но все же ориентируюсь. Минут через сорок должна встретиться поставленная «на попа» бочка, потом будут два исхоженных оленями снежника и широкое озеро. Лет пять тому назад кто-то охотился у озера на гусей и оставил там жестяные силуэты этих птиц. Они до сих пор валяются на берегу, краска на них облупилась, но если поставить среди кочек и смотреть издали — похоже до удивления. От «гусей» нужно забирать вправо и идти, пока не упрешься в длинную лиственничную гриву. А где-то там и стадо. За это время оно могло уйти километра далеко в сторону, но ведь пастухам сейчас никак не обойтись без костра, а огонь-то я увижу и на любом расстоянии.
