То есть, когда Арбатовы учуяли и увидели приготовленный обед, то главным стало — не дать себя объесть. И каждый уважающий себя Арбатов достиг состояния, когда следующий гриб уже перекрыл бы доступ воздуха.
И тут власть узурпировал инстинкт самосохранения. Все замерли, напряженно прислушиваясь к тяжким стонам плотно запломбированного грибной массой желудка.
— Чего-то томно, — сообщила обществу Людка. — Дюже томно.
— Еще и впрямь траванемся, — поддержал Афонька.
— Говорил, что не поеду, — заныл Сенька Арбатов, — и не поехал бы, если б не уговорили. Не надо было ехать, за смертью нечего ездить…
— Меня Мишкина мать, сестра родная, чуть колбасой, как пса, не отравила, — счел не лишним напомнить Осоавиахим.
Людка, схватившись за живот, потопала за куст.
Через час цыгане горько сожалели о своем гостеприимстве, даже хотели перекочевать на несколько сотен метров.
Разбив лоб о монолит арбатовской уверенности в том, что подлец Мишка выманил из родных мест и потравил в отместку за прошлое, Дерибасов психанул, прыгнул в машину и, крикнув:
— Да что б вы тут все передохли, питекантропы! — рванул в Назарьино — припасть к новообретенной Дуне.
Но новообретенная Дуня оказалась недоступной, как валютный бар. И это было так же обидно и несправедливо. Более того — все личные вещи Михаила Венедиктовича Дерибасова, кооператора, были, словно для гигантской стирки, свалены в разбитое корыто недостроенного фонтана. Под псевдоантичным портиком стояла на подгибающихся ножках продавленная раскладушка защитного цвета.
Дверь в Дунин дом была заперта.
— Евдокия?! — позвал Дерибасов. — Это за какие ж грехи?!
— Сам знаешь, — глухо и печально ответили из-за двери.
— Ни сном ни духом! — честно сказал Дерибасов.
Он представил как Дуня, припав сильным телом к двери, чутко вслушивается в нюансы интонаций. И это вселяло некоторую уверенность:
— Почему я должен спать на этом прикрытом шинелишкой металлоломе? В честь чего? Что я такого сделал?
Взрывная волна Дуниного гнева с грохотом распахнула дверь. Перед Дерибасовым стояла чужая, пугающе величественная, пылающая Евдокия:
— Иуда! — провозгласила она.
Назарьино притихло, даже коровы перестали мычать и жевать.
— Людьми торговать начал, выродок?! — продолжила она. — За сколько продал Арбатовых?!
— Дура! — пытался урезонить жену муж Михаил. — У меня на работорговлю патента нет! Да и сама подумай — будь хоть крепостное право, какой дурак Арбатовых купит?!
Но Евдокия блюла серьезность:
— Нет, ты шутом не прикидывайся! Не шут ты, а мерзавец! Иуда! Сам же наполовину Арбатов! Самого бы тебя с ними в Казахстан выселить! Козел-провокатор! Не на раскладушке тебе спать надо, а на нарах, как и родственникам, тобою проданным! Запомни, Мишка, мы всем миром решили — устроим тебе здесь жизнь солоней, чем у Арбатовых в Казахстане!
— Евдокия, — серьезно спросил Дерибасов, — это тебе дачники сказали? Когда только успели? Ну, что я подрядился Арбатовых выселять? — тут Дерибасов зашелся в нервном хихиканьи.
— Червяк ты на сковородке, а не человек, — горько сказала Дуня. — Все ж село видало, как ты с краснокнижечником людей из домов выгонял! Чисто всех вымел — и старых, и малых… — Дуня всхлипнула. — Анютку бы хоть пожалел — два года дитю не исполнилось, а уже по этапу… Дите малое… она-то чем виноватая… лучше б я ее в дочки взяла… — И бездетная Дуня в голос зарыдала.
Нервный смех перешел у Дерибасова в икоту:
— Дунь'а, не дури! — выдавил он. — Они у меня в гор'оде, как у Христа за паз'ухой… Скоро вер'нутся… Даже поправятся, как в сан'атории!
Дуня вытерла слезы, с надеждой взглянула на мужа Михаила, но бдительная Марфа Скуратова погрозила внучке из небытия, и та сникла:
— Значит так, — подавленно сказала Евдокия. — Как Арбатовы вернутся, тогда и ты вернуться сможешь. Не раньше.
Икающий Дерибасов всей своей страдающей душой проклял Павла Константиновича, и тому чувствительно икнулось.
— Мы тут посоветовались и решили, что вам надо съездить в Америку по обмену опытом. В Чикаго, я полагаю… Вы как, готовы? — ласково проговорил седеющий генерал и испытующе посмотрел красными от бессонницы глазами.
Пока Павел Константинович, боясь спугнуть удачу, выбирал между торжественным: «Служу Советскому Союзу!» и решительно-сдержанным «Есть!», генерал, вмазав по столу сразу обоими кулаками, что, по слухам, служило свидетельством сильного гнева, взревел:
— Потому что у нас в стране такого опыта больше нет нигде, чтобы две сберкассы за неделю! Вы сами утверждали после первой, что взяли банду целиком! Откуда вторая?! А главное, откуда у нее самодельное оружие? Причем такое же! У нас под носом уголовники чуть ли не военный завод открыли! Что вы добыли по этому вопросу?! Кто оружейник?! Где он?! Какие версии?!
Жгучая краска стыда бросилась в лицо Павлу Константиновичу:
— Задержанные молчат, товарищ генерал, — потупился Павел Константинович. — Молодые хором поют, что оружие им давал главарь. Может, запугали, что за сдачу оружейника в лагере пришьют, но, по-моему, правда. Ну а главарь матерый, да и терять ему уже нечего. Есть, правда, один сигнал, сейчас его проверяем.
— И что? — устало спросил генерал.
— Довольно подозрительный субъект, — затараторил Павел Константинович. — Характеризуется положительно, но как-то слишком положительно. Живет замкнуто. В войну изготовлял оружие для партизан. Так что опыт богатый. Но сейчас стал стяжателем — занимался нелегальной индивидуальной трудовой деятельностью — умело фальсифицировал фирменные джинсы. Сейчас — один из основателей кооператива «Деликатес». Его домашней мастерской колхоз завидует. Сам изготовляет уникальные инструменты.
— Да-а, — нахмурил седые брови генерал. — Такой, похоже, не то что пистолет или автомат, но и ракету соберет.
Павел Константинович закивал:
— И участковый так говорит. Я — ему: «Пистолет сделать сможет?» А он смеется, мол, Елисеич — это в селе так подозреваемого зовут — если уж пистолеты делать станет, то такие, что в нужное время по нужному адресу сами придут и нужному человеку в нужное место нужное число пуль всадят, а уходя дверь за собой запрут.
Генерал распечатал третью за день пачку папирос:
— Ну что ж… Раз так, проверяйте быстрее. А если чувствуете, что не справляетесь, я отстраню от работы по этому делу. А то мне начинает казаться, что у вас лишние звезды на погонах…
Тем временем в цыганском таборе Арбатовы готовились принимать мученическую смерть. Каждому становилось все хуже и хуже. Десятки глаз с немым укором смотрели в ту сторону, куда скрылся злодей Дерибасов. А оттуда, словно знамение приближающегося конца рода, надвигался на табор родовой тотем — огромная четырехколесная арба. И это было последней господней милостью.
— Братья! — возопил Осоавиахим. — Господь послал за нами арбу, на которой все мы отправимся в рай!
Тут Осоавиахим представил, как они являются в рай на арбе. Это выходило слишком похожим на легендарное пришествие в Назарьино его бабки и деда с малолетней матерью и целым выводком других детей, как своих, так дальних и близких родственников, а то и приблудных, и невольно наводило на грустную мысль, что и в раю Арбатовы окажутся у параши. И тут Осоавиахим отчетливо вспомнил, как Мишка брал грибы из общего котла и ел вместе с другими, разве что поменьше.
Получив помилование, Осоавиахим не стал тут же амнистировать сородичей. Он довольно огляделся: справа — живописно разбросанные помирающие Арбатовы. Слева — пестрая таборная жизнь. Впереди — дорога, позади — город, сверху — синее небо, под ногами — свежая трава… Осоавиахим еще несколько минут полюбовался просветлевшими на пороге вечности лицами сородичей, а потом его вдруг потянуло к цыганам и он пошел к кострам.
В том, что Осоавиахима потянуло к цыганам, нет ничего странного. Дело в том, что отца своего он не знал. И вообще, никто в Назарьино, кроме его матери, не ведал, кто отец Осоавиахима и красавицы Зинки. Только перед смертью рассказала Надежда Арбатова, как прокочевала с табором целых два года. Отсюда-то и пошли нездешняя красота Зинки, осоавиахимовское хроническое выцыганивание и цыгановатость Михаила Дерибасова.
В таборе Осоавиахиму понравилось. Цыгане были разве что шумноваты и суетливы, но в целом — то, что надо, даже божились. Осоавиахиму Арбатову было близко здесь все: и то, что цыгане, в отличие от назарьинцев, не делают из работы культа, и то, что склонны к безобидному плутовству, и то, что не портят «сегодня» заботами о «завтра», и их терпимость ко всем человеческим проявлениям.
И вдруг ощутил Осоавиахим, насколько велик мир за пределами Назарьино! Захотелось неспешно дивиться на новые места с высокой арбы, засыпать под скрип ее колес, а просыпаясь, видеть новые лица, встречать неправильных бестолковых людей и толковать с ними о жизни. И впервые в Осоавиахиме возникла не свойственная Арбатовым двойственность. Он уже открыл рот, чтобы попроситься в табор, как вдруг возник страх оказаться совершенно одному среди чужих проворных людей.
