— Он заявился ко мне домой в восемь утра. Придет же такое в голову! А у меня еще жуткое похмелье. Я встаю, спотыкаюсь, проклинаю все на свете по-латыни, тащусь по коридору, а звонок звенит не переставая, как бессовестный будильник. Открываю — Биральбо. Смотрит вот такими огромными глазами, будто совсем не спал, похож на турка — ну знаешь, какой он, когда не побреется. Я сначала не понял, о чем он. И говорю ему: «Учитель, неужто ты бдел и возносил молитвы, пока мы, грешные, спали?» Но он даже не обратил внимания: времени на шутки не было. Заставил меня сунуть голову под холодную воду и даже не дал кофе сварить. Хотел, чтобы я сейчас же ехал к нему домой. Сунул мне какую-то бумажку — оказалось, список того, что нужно оттуда привезти. Документы, чековая книжка, чистые рубашки, всякое такое. Ах да, еще просил взять связку писем из тумбочки у кровати. Он даже напустил на себя таинственность, будто бы мне было до того: «Флоро, ни о чем не спрашивай — я все равно не смогу ответить». Я уже вышел на улицу, и тут слышу — он меня зовет. Бежит за мной: забыл ключи мне отдать.
А когда я вернулся, принял меня как царского гонца. Он к тому времени чуть не пол-литра кофе выпил и непрерывно курил, как будто по две сигареты за раз. Он был страшно серьезен, сказал, что хочет попросить меня еще об одном, последнем одолжении. «Так для этого и нужны друзья, — говорю. — Чтобы их заваливать просьбами, ни черта не объясняя». Он попросил дать ему машину. «Куда ты собрался?» — спрашиваю. А он снова таинственности напускает: «Я тебе все расскажу, как только смогу». Ну, я вручил ему ключи. «Пиши», — говорю. Но он меня даже не слышал, был уже далеко…
Комната, которую им дали, не выходила окнами на море. Она была большая, но не очень-то уютная и удобная; ее можно было бы назвать даже роскошной, если б не туманный намек на прелюбодеяние. Пока они поднимались по лестнице, Биральбо ясно чувствовал, что хрупкое ощущение счастья покидает его и становится страшно. Стараясь отогнать страх, он подумал: «Сейчас происходит то, чего я всегда желал. Я в отеле с Лукрецией, она не исчезнет через час, завтра я проснусь рядом с ней, мы вместе едем в Лиссабон». Он запер дверь на ключ, повернулся к Лукреции и стал целовать, пытаясь нащупать ее тонкую талию под пальто. Верхний свет в номере был слишком ярок, и Лукреция оставила гореть только лампу на ночном столике. Они оба двигались с какой-то особой осторожностью и даже холодностью, будто стремясь ни единым жестом не выдать, что это их первая ночь вместе после трехлетней разлуки.
Под сурового вида туалетным столиком они обнаружили холодильник с напитками. Как ни с кем не знакомые гости на вечеринке, они сели рядышком на кровати, куря и зажав стаканы между колен. Каждое движение было словно предвестием чего-то, что все никак не происходило. Лукреция откинулась на подушку, оглядела свой стакан — чуть золотистые от света лампы ребра кубиков льда, — потом молча посмотрела на Биральбо, и он узнал в ее взгляде, слегка замутненном усталостью и неверием, страсть прежних времен. Невинности там больше не было, но это его не волновало, она даже больше нравилась ему такой — помудревшей, избавившейся от страха, хрупкой, завораживающей, словно статуя неизвестной богини. Никто их не сможет найти: они выпали из этого мира, затерялись в захолустном мотеле, посреди ночи и бившейся в окна бури. Теперь у него есть револьвер, и он сможет защитить ее. Он осторожно начал наклоняться к ней, но она вдруг вздрогнула, будто проснувшись от удара, и обернулась к окну. Послышался звук мотора и шорох колес по гравию дорожки.
— Они не могли выследить нас, — сказал Биральбо. — Это же богом забытая дорога.
— Меня они преследовали до самого Сан-Себастьяна. — Лукреция выглянула в окно. Внизу, перед входом в мотель, между деревьями появилась еще одна машина.
— Жди меня здесь. — Проверив револьвер, Биральбо вышел из комнаты. Его не страшила опасность, он боялся только того, что страх снова сделает Лукрецию чужой.
В холле какой-то приезжий перекидывался шутками со служащим за стойкой регистрации. При виде Биральбо оба замолчали — наверняка болтали о женщинах. Сев в машину и спрятав револьвер в бардачок, Биральбо поехал к ближайшему кафе, где неоновая вывеска сулила сэндвичи и быстрое обслуживание. На обратном пути он заметил огни какой-то заправки, что показалось ему знаменательным, словно это был знак, наделенный той же символической силой, как первые образы незнакомой еще страны, куда приезжаешь ночью, ее безлюдных станций и темных городов с закрытыми ставнями. Он спрятал машину за деревьями и, паркуясь, слышал протяжный хруст мокрых папоротников под колесами. Идя по дорожке к мотелю, он бросил взгляд на светящиеся окна: за одним из них его ждала Лукреция. Смутно и без боли он вспомнил обо всем, что пришлось оставить: о Сан-Себастьяне, прежней жизни, школе, «Леди Бёрд», где, наверное, уже зажглись огни.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Когда Биральбо вошел в холл, служащий за стойкой что-то тихо сказал постояльцу, и оба обернулись в его сторону. Биральбо попросил ключ от номера. Постоялец, показалось ему, был слегка пьян. Работник мотеля, худой и бледный мужчина, отдавая ключ, широко улыбнулся и пожелал спокойной ночи. Подходя к лифту, Биральбо услышал за спиной сдавленный смех. Ему было неспокойно, но он не решался признаться себе в этом, ему очень не хватало одного из тех внушительных стаканов бурбона, который Флоро Блум хранил для лучших друзей в самом секретном шкафу своего заведения. Вставляя ключ в замок, он подумал: «Однажды я пойму, что в этом жесте была зашифрована вся моя жизнь».
— Провиант на случай долгой осады, — объявил он, протягивая Лукреции пакет с сэндвичами. Он еще не взглянул на нее. Она сидела на кровати, в лифчике, накрывшись покрывалом до пояса. Лукреция читала одно из писем, которое написала Биральбо из Берлина. Пустые конверты и исписанные мелкими буквами листки валялись вокруг ее колен и на ночном столике. Она собрала все это и ловко спрыгнула с кровати, чтобы взять пиво и бумажные стаканчики. Легкая, темная и блестящая, как шелк, ткань очерчивала линию лобка и бедер. По обеим сторонам лица колыхались пахнущие духами прямые волосы. Она открыла две банки пива, пена потекла по рукам. Лукреция отыскала поднос, поставила на него стаканы и положила бутерброды, будто не замечая неподвижности и желания Биральбо. Отпила глоток пива и, откинув волосы с лица, улыбнулась влажными губами.
— Так странно читать эти письма столько времени спустя.
— Зачем ты просила привезти их?
— Чтоб знать, какой я была тогда.
— Но ты же никогда не рассказывала мне правды.
— Единственной правдой была то, что я тебе писала. Вся остальная жизнь была сплошной ложью. Я спасала себя этими письмами.
— Нет, ты спасала меня. Я только тем и жил, что ждал писем от тебя. И перестал существовать, когда их не стало.
— Надо же, какая была у нас жизнь! — Лукреция скрестила руки на груди, то ли ежась от холода, то ли обнимая саму себя. — Писали и ждали писем, жили одними словами, так долго и так далеко друг от друга…
— Ты всегда была рядом, даже если я тебя не видел. Я ходил по улицам и рассказывал тебе о том, что вокруг, мне нравилась какая-нибудь песня по радио, и я думал: «Наверняка Лукреции она бы тоже понравилась». Но я не хочу ни о чем вспоминать. Теперь мы здесь. Той ночью в «Леди Бёрд» ты была права: не надо воспоминаний, мы же не переживаем заново то, что было три года назад.
— Я боюсь. — Лукреция взяла сигарету и подождала, пока он поднесет огня. — Может, уже поздно.
— Мы столько пережили. И теперь уж точно не потеряем друг друга.
— Кто знает, может, уже потеряли.
Ему было знакомо это выражение лица: чуть опущенные уголки губ, тихое сожаление и отрешенность, которую время обнажило в ее взгляде. Но он понимал, что это больше не то, что раньше, не знак мимолетного уныния, а привычное состояние души.
Сами того не желая, они будто отдавали дань памяти: в ту ночь, как и в первую, неизгладимо врезавшуюся в сознание Биральбо, более реальную для него, чем происходящее теперь, Лукреция погасила свет, прежде чем скользнуть под одеяло. Так же, как тогда, он уже в темноте докурил сигарету, допил, что оставалось в стакане, и лег рядом с ней, раздеваясь на ощупь, торопливо и неуклюже, тщетно стремясь к таинственности, стараясь длить ее в первых ласках. К нему возвращалось то, что он никогда не мог вызвать в памяти: вкус губ Лукреции, нежное сияние ее бедер, погружение в счастье и желание, в котором он словно растворялся, когда переплетались их ноги.
