В начале декабря того года он жил в Париже. Ничего не делал, даже не бродил по городу — город казался ему скучным, — сидел в номере отеля, читал детективы, ночи напролет пил в дымных клубах, ни с кем не разговаривая, потому что не хотелось утруждать себя французским, — он говорил, что от этого языка устает моментально, буквально от пары слов, все равно как от глотка приторного ликера. Он жил в Париже, как мог бы жить где угодно — в одиночестве и смутном ожидании какого-нибудь контракта, который все никак не появлялся на горизонте. Впрочем, это его не сильно заботило, ему даже хотелось, чтобы ему не звонили еще несколько недель, так что телефонный звонок прозвучал для него дребезгом ненавистного будильника. Это был один из музыкантов Билли Свана, Оскар, контрабасист, тот самый, с которым он позже будет вместе играть в «Метрополитано». Оскар звонил из Лиссабона, и голос его звучал совсем издалека. Биральбо даже не сразу понял, что он такое говорит: что Билли Сван серьезно болен и врачи боятся, что ему осталось недолго. В последнее время Билли снова запил, рассказывал Оскар, допивался до потери сознания и, едва проснувшись после пьянки, опять принимался хлестать. Однажды он рухнул в каком-то баре, прямо у стойки, ему вызвали скорую, а потом отвезли в одну из клиник, где держат чокнутых и пьяниц, в старый санаторий в пригороде Лиссабона, похожий на замок на склоне поросшего лесом холма. Не совсем приходя в сознание, Билли Сван то звал Биральбо, то разговаривал с ним, словно он сидел рядом, у кровати, то спрашивал о нем и просил, чтоб ему позвонили, чтоб ему ничего не говорили, чтоб он как можно скорее приезжал играть с ним. «Но очень может быть, что он уже больше ничего не сыграет», — сказал Оскар. Биральбо записал адрес санатория, повесил трубку, сложил в сумку чистую одежду, паспорт, детективы — весь свой багаж скитальца. Он собирался ехать в Лиссабон, но название этого города, где, может быть, умирал Билли Сван, пока еще не соотносилось в его голове ни с названием песни, которую он сам когда-то написал, ни даже с местом, надолго вычеркнутым из памяти. Только несколько часов спустя, уже в аэропорту, увидев светящуюся надпись «Лиссабон» на табло с расписанием вылетов, он вспомнил, что это слово означало для него когда-то давно, в другой жизни, и понял, что все города, в которых он жил после Сан-Себастьяна, были лишь затянувшимися эпизодами путешествия, которое, возможно, вот-вот завершится: он слишком долго ждал и скрывался, чтобы так просто добраться до Лиссабона за два часа.
Глава XII
Биральбо представлял себе туманный город, похожий на Сан-Себастьян или Париж. Поэтому его поразили прозрачность воздуха, точность розовой и охряной красок фасадов, дружная красноватость крыш и неподвижные золотистые лучи, замершие на городских холмах, сияющие, как после недавнего ливня. Из окна номера гостиницы с сумрачными коридорами, где разговаривают только шепотом, была видна площадь с одинаковыми балкончиками и силуэт конной статуи какого-то правителя, патетически указующего на юг. Биральбо обнаружил, что когда по-португальски говорят быстро, разобрать невозможно абсолютно ничего, как если бы говорили по-шведски. И еще — что местные легко понимают его: ему объяснили, что место, куда он хочет попасть, совсем недалеко от Лиссабона. На просторном старинном вокзале он сел в поезд, который тут же въехал в очень длинный туннель, а когда вынырнул оттуда, за окнами уже начало темнеть. Мимо проплывали районы с многоэтажками, в которых потихоньку зажигались огни, и полупустые станции, где темнокожие мужчины смотрели на поезд так, будто давно ждали его, но при этом оставались стоять на платформе. Иногда мимо его окна с шумом проносились световые шквалы поездов, шедших в сторону Лиссабона. В исступлении от одиночества и безмолвия, он смотрел на незнакомые лица и странные места, как созерцают желтые зарницы, пронзающие темноту, когда зажмуриваешься. Закрывая глаза, он не ощущал себя в Лиссабоне: он ехал то ли по лабиринтам парижской подземки, то ли в одном из тех поездов, что идут сквозь темные березовые леса на севере Европы.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
После каждой остановки поезд становился все безлюднее. Оказавшись в вагоне один, Биральбо испугался, что затерялся в пространстве. Его охватили та же тоска и беспокойство, какие бывают, когда ночью, перед самым закрытием, едешь в метро, вокруг никого не слышно и не видно, и начинаешь опасаться, что поезд идет не туда, куда заявлено, или что кабина машиниста пуста. Наконец он сошел на какой-то грязной станции, стены которой были выложены узорчатой плиткой. Женщина, ходившая по перрону с сигнальным фонарем — Биральбо подумал, что тот похож на большие подводные фонари, которыми век назад пользовались водолазы, — объяснила ему, как добраться до санатория. Ночь была сырая и безлунная. Выйдя со станции, Биральбо ощутил мощный запах мокрой земли и сосновой коры. Точно так же пахло зимними ночами в Сан-Себастьяне в дебрях горы Ургуль.
Он шел по плохо освещенному шоссе, чувствуя, как сквозь страх, что Билли Сван уже мертв, поднимается ощущение опасности, в котором не хочется признаваться себе, и набегают лихорадочные воспоминания, превращающие в символы огни одиноких домов, запах ночного леса, звук воды, капающей и бегущей ручьями где-то совсем близко, за деревьями. Станция скрылась из виду, и стало казаться, что и дорога, и ночь обрываются прямо у него за спиной. Он не был уверен, что правильно понял слова женщины с фонарем. За поворотом показалась очерченная пунктиром огней тень высокой горы и деревня, дома которой теснились вокруг какого-то то ли дворца, то ли замка с колоннами, арками и странными башенками, а может — дымоходами, конической формы, как будто подсвеченными снизу ярким светом факелов.
Это было все равно как потеряться в пейзаже сна, двигаясь к единственному источнику света, дрожащему в темноте: слева от шоссе он заметил дорожку, о которой ему говорила женщина на станции, и указатель на санаторий. Дорога, тускло освещенная низкими желтыми фонарями, полускрытыми в ветках кустарника, шла вверх, извиваясь между деревьями. Он вспомнил слова, которые когда-то сказала ему Лукреция: добраться до Лиссабона — все равно что добраться до конца света. Он вспомнил, что прошлой ночью видел ее во сне: это был короткий, пронзенный злостью сон, он видел ее лицо — такое, каким оно было много лет назад, когда они только познакомились, — так четко, что, только проснувшись, узнал его. Он подумал, что запах леса напоминает о ней: ломая твердую привычку забвения, он возвращался в Сан-Себастьян, а потом уносился в другое место, еще более далекое и пока неизвестное, словно на какую-нибудь станцию, название которой из окна поезда пока не разобрать. Ощущение было такое, рассказывал он мне в Мадриде, словно с тех пор, как он приехал в Лиссабон, границы времени стали расширяться, стала исчезать его нарочитая укорененность в настоящем и в забвении, созданном единственно строгой дисциплиной и недюжинной волей, как и его музыкальная премудрость: как будто по этой лесной дороге проходила невидимая граница между двумя враждебными странами и он нечаянно ее пересек. Он понял это и испугался уже около дверей санатория, увидев свет в вестибюле и ряд автомобилей перед зданием: он вспомнил прогулки в Сан-Себастьяне рядом с горой Ургуль, понял, что вовсе не этот запах, не этот туман и сырость вновь навеяли скорбь утраты Лукреции, которая осталась в другой эпохе его жизни, да и мира. Ему вспоминалось другое место и другая ночь: огни отеля, поблескивание спрятанной среди сосен и высоких папоротников машины, прерванная поездка в Лиссабон, последний раз, когда он был рядом с Лукрецией.
Монахиня — тока обрамляла белыми крылами ее лицо — строго сказала, что время посещений давно прошло. Биральбо объяснил ей, что приехал издалека только для того, чтобы повидать Билли Свана, и что он очень спешил, боясь не застать друга в живых, если задержится хоть на день или час. В ответ монахиня склонила голову и улыбнулась ему. Она была молода, голубоглаза и спокойно говорила по-английски. «Мистер Сван не умрет. То есть — не сейчас». Покачивая строгой жестко накрахмаленной токой и ступая по холодным плитам коридоров, как будто почти не отрывая ног от пола, она проводила Биральбо до комнаты Билли Свана. С высоких сводчатых потолков свисали пыльные светящиеся шары, как в старых кинотеатрах, а на каждом повороте коридора и лестничной площадке дремали за столиками, будто списанными из старорежимных контор, дежурные в серой форме. На скамейке перед одной из закрытых дверей, скрестив мощные руки и уронив голову на грудь, сидел Оскар, контрабасист, — казалось, он только что заснул.
