Мечта куда-нибудь уйти и жить там беззаботно, увести с собой своих людей, чтоб им тоже жилось легко и приятно, представлялась Вуку Исаковичу вполне осуществимой. Должен же где-то быть светлый, прекрасный край. Туда и следовало уйти. Глядя сверху на солдат, лежащих вповалку на траве вокруг повозок, освещенных огнями костров, Вук Исакович, опершись на колесо, думал о том, как было бы хорошо увести их далеко-далеко. Заглядевшись на отвесные высокие скалы, над которыми сияло чистое голубое небо, он на минуту забывал, где находится и куда направляется, и наконец затихал, как и его Славонско-Подунайский полк.
Солдаты спали. Когда боли в животе утихали, дремал и он, время от времени просыпаясь и поглаживая своих собак, которые ластились к нему и заползали под теплую овчину. Дальше, за повозкой, жевали жвачку телята (их гнали из Граца для него и офицеров), а за лесом звенели бесчисленные цикады.
Доказать, что в Баварию можно пройти путем, который предложил он, а не тем, которым распорядился идти генерал от кавалерии граф Сербеллони, все-таки оставалось его главной заботой. Поэтому, как только боли в животе утихли, он поднял полк раньше обычного, чтобы продолжить форсированный марш к Дунаю.
Спустившись в долины и сады плодородной равнины Верхней Австрии, полк, который теперь лучше кормили и по причине спешки освободили от учений, шел с большой охотой.
Дни протекали в беспрестанном марше растянутой колонной, а ночи — в непробудном сне. В честь проходящих сербов в селах устраивали вечеринки, а богатые помещики давали балы-маскарады. Солдаты повеселели, от их угрюмой молчаливости и следа не осталось, они снова пели, особенно с тех пор, как на их пути стали попадаться городки, где было много хорошего вина. Вернулись в строй даже больные, прежде ехавшие в обозе. Свернув у Кремсминстера к Дунаю, который всем им был так мил, полк снова помчался вперед, как мчался от Срема до Печуя — с криком и гиканьем, сокрушая на своем пути заборы и плетни.
Но и вторая буря быстро улеглась, едва только вошли в изголодавшуюся и обедневшую Баварию.
Вук Исакович снова ехал впереди в сопровождении своего ленивого и толстого денщика Аркадия, известного на весь полк пьянчужку и песельника, и нескольких офицеров, которые, попыхивая трубками, пели, а полк подтягивал и выкрикивал на разные голоса, стараясь побольше растянуть и пониже взять две заключительные ноты: «Э… Эй… Э… Эй…»
Вытаскивая с трудом ноги из вязкого солончака, полк без потерь кое-как дотащился со своими повозками до Ингельштадта на Дунае, где ему предстояло соединиться с частями австрийской армии, формировавшимися на Рейне, и со своими земляками с Военной границы{10}.
На заре полк с юга подошел к городу, расположенному на другой стороне Дуная, и остановился посреди болотистой местности, чтобы отдышаться, прежде чем переправляться через реку и показываться на люди. Но едва рассвело, с противоположного берега зазвучали хриплые голоса, посыпалась неслыханная в здешних местах брань, выражавшая всю полноту братских чувств. Это кричали, размахивали руками только что разбуженные, еще в исподниках, солдаты подполковника Арсения Вуича, который с двумя своими полками уже присоединился к главным силам. Новички тут же почувствовали себя как дома и развеселились.
Пограничники из Приморья, которых вел обер-капитан Иван Хорват, еще не подошли. Ходили слухи, будто они все еще где-то в Нижней Баварии и творят там такое, что чертям тошно.
Две недели солдаты Вука Исаковича стояли лагерем под Ингельштадтом, бок о бок с полками Вуича, которые во многом им уступали. Отдохнув, части двинулись каждая по заранее намеченному для нее маршруту — на Рейн.
Исакович решил пропустить всех вперед и нагнать их на последнем переходе. Истязая солдат, раздраженных и тем, что они идут позади, и бесконечными переправами через реку, он готовил их к тому, что им предстояло, — к сече и резне. Построившись в каре, роты полка стреляли и наступали, будто завороженные его криками, и с каждым разом все увереннее, все ожесточеннее и все яростней. За два дня до ухода он попросил у соседей по лагерю кавалерию и бросил ее с обнаженными саблями на свой полк. Земля тряслась от топота копыт бешеных коней. А он с дубиной в руке скакал туда, где возникало замешательство и солдаты готовы были отступить.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Наконец двинулся в путь и он, гордо пройдя через город — без единого больного и без единой неисправной повозки. Покинув Баварию, которая считалась неприятельской страной, он вошел в цветущие сады и полные аромата леса и горы Вюртемберга; здесь он хотел найти удобное место, чтобы оставить до зимы шкуры, тулупы и одеяла, которые полк тащил с собой от самого дома. Весна уже была в разгаре, на пороге было теплое лето.
Переночевав прямо на траве, уже не слишком росистой, хотя по утрам над расцветшими лугами и поднимались еще весенние туманы, полк шагал без передышки целыми днями, обедал на площадях небольших горных городков, а ужинал где-нибудь совсем далеко, в суровом высокогорном селе: вечером солдаты, несмотря на усталость, плясали при свете месяца. Акации издавали пряный запах, а жуки жужжали всю ночь.
Исакович, вконец измочалив солдат, дал им перед смертью немного воли. Постовые по ночам не были уже так строги, и если на заре какого-нибудь солдата не было на месте, то он отделывался всего лишь несколькими палочными ударами.
И только когда крестьяне стали приносить мертвецки пьяными даже ветеранов, когда однажды ночью исчез его слуга Аркадий и отыскался лишь на третий день без штанов, с множеством напяленных на него юбок, Вук Исакович принял новое решение: днем полк спал, а ночью, при полной луне, шел вперед.
Двух недель, проведенных в Ингельштадте по соседству с лагерем Вуича, оказалось достаточно, чтобы привести Вука Исаковича в уныние. Он узнал, что о подполковничьем чине не может быть и речи, что им вообще очень недовольны и в Военном совете даже поднимался разговор о том, чтобы распределить его солдат по регулярным полкам. Кирасиры, все без исключения носившие парики, разговаривали с его офицерами весьма холодно, а один из его помощников, капитан Антонович, лишь с помощью сабли сохранил свое место в гостинице, куда кирасиры привели двух итальянских актрис, чтобы устроить там представление.
Для всех этих разряженных, напыщенных австрийских офицеров сербы служили постоянной мишенью для насмешек, сербский народ был никому не ведомым, неизвестным, австрийцы с трудом верили в его существование, сколько бы им ни доказывали, что народ этот заслужил особые привилегии императора{11}.
Провиант выдавался сербам самый скверный, какой только доставляли в армию. Тщетно грозил Вуич пожаловаться в Вену. У него отобрали всех лошадей и даже повозки с порохом, купленным на деньги, привезенные еще с границы. Да еще требовали нести вокруг лагеря караулы, так что более половины людей подчас круглосуточно стояло на часах, в то время как остальные уходили в город.
Как и все прочие, Исакович понимал, что обманут, и только скрипел зубами. Он знал цену армии, в которую они влились и которой было наплевать на сербов, этих жителей болот, вместе со всеми их нуждами и жалобами, с их монахами и соборами, с их «сладчайшим православием». Кроме того, приближаясь в четвертый раз к полю боя, он предчувствовал, что будет еще хуже, чем раньше, что их не только распределят по регулярным полкам, но и до́ма, в родном краю, расселят по разным округам и городам как рабов, как слуг, как паоров{12}. Не позволят им остаться солдатами, не позволят молиться в своих церквах, как не позволяют называть свой край Новой Сербией{13}.
Потому на последнем отрезке пути он вдруг стал помягче обращаться с солдатами. Ничего не говоря им, он смотрел, как они отбивают шаг, вглядывался в их лица, обводил взглядом всю колонну, которая, словно туча пыли, что вздымается над дорогой, должно быть, тоже вскоре рассеется и исчезнет. Целыми днями он молча смотрел на своих солдат и старался щадить их, зная, что скоро их не станет, что они развеются как дым после битвы.
