Я спрятал руки за спину. Мой взгляд не стерпел бабушкиного – сорвался вниз. И так стоял я долго, рассматривая соломинки, веером торчащие из надорванного края татами.
Я думал, что надо обязательно починить татами. Никто не замечает этой пустяковой царапины, а солома расходится и расходится. И когда хватятся, будет поздно, придется выкинуть татами. А новых никто не сделает, кроме японцев. Но они уплывут от нас… Надо починить татами, пока не поздно.
– На все божья воля, унучек, – сказала бабушка, и сетка морщин у ее глаз всколыхнулась.
– Знаешь, бабушка, – я прижал большим пальцем ноги надорванный край татами, – наша воля на все… Семену, думаешь, легко было повернуть штурвал против воли отца?
– С божьей помощью, – бабушка вскинула глаза к потолку.
– С моей помощью! – закричал вдруг я, вцепился в рог невидимого штурвала и начал давить вниз, как вчера. У меня даже пот выступил на лбу.
Бабушка оцепенела. А я отпустил «штурвал» и сказал тихо:
– Что, если я помирюсь с Ивао?
Бабушка шагнула ко мне, обхватила мою голову морщинистыми руками и прижала к себе. На ухо упала горячая капля.
– Ах ты гриб мой тугоногий… – проговорила бабушка сквозь слезы. – Видел бы дед, какой унук у него…
Я освободился от бабушкиных рук и скосил глаза на деда.
– Думаешь, он одобрил бы? – спросил я.
Она кивнула в ответ.
Хоть и текли у нее слезы из глаз, уголки губ торчали вверх. Так она плакала от радости.
– Пойду, – сказал я. – Может, Семен все-таки выплыл.
Я сбежал вниз по расхлябанной лестнице и не остановился до самого порта.
Ветер свистел у меня в ушах.
У кустов и деревьев вдоль дороги поредела за ночь листва. Рогожные кули с вяленой селедкой, что были сложены в штабеля, тайфун разметал по подножию сопки. Кули напоминали стадо свиней в зеленой траве.
Возле управления толпились японцы, корейцы и наши рыбаки. Такая толпа собиралась в тот день, когда в порту давали зарплату. К дверям невозможно было пробиться.
Я застрял между рыжебородым рыбаком и корейцем.
– Стих лишь тайфун, сразу пошли искать его… – рассказывал рыжебородый, возвышаясь каланчой над японцами.
– Он берег хотел ходи, – горячо вмешался кореец и поддернул свои белые штаны.
– Не перебивай, Ким, – отмахнулся рыжебородый и продолжал обстоятельно рассказывать. – К берегу его прибило… Цел, только два синяка на лице… Морская капуста в волосах застряла…
Значит, не выплыл Семен. Чудеса случаются только во сне.
В носу у меня заскребло, точно я надышался табачной пыли. Отталкиваясь локтями, я выбрался из толпы и пошел куда глаза глядят.
Очутился возле баржи. Горячий песок жег ступни. Я зашел в прибой. Теплая вода омывала ноги, пощипывала ранки. Море ластилось ко мне, как котенок. И ненависть к морю стала проходить. Что море, если мы сами виноваты, и я прежде всего. Я был ослеплен и подтолкнул Семена к погоне. Эх, вернуть бы вчерашний день!..
Я разделся, отбросил одежду на сухой песок. Ноги сквозь воду казались короткими и толстыми. Будто чужие, шли они по песчаному дну, обходили островки водорослей: не люблю скользких прикосновений.
Когда вода поднялась до пупка, я нырнул. Пятна заколыхались на дне. От моей тени пытался удрать большой рак. Я схватил его за панцирь и, вынырнув, кинул на берег.
Проплыв между баржей и скелетом сгоревшего катера, я перевернулся на спину. В небесной глуби надвигались друг на друга два чистых, как стеклянная вата, облака. Они столкнулись и полетели дальше вместе. Почему черные тучи сталкиваются с громом и молнией, а эти облачка встретились, как брат с братом?
Я перевернулся и увидел: на барже стоят двое. Ивао был в черном кительке, черных брюках и такой же фуражке с маленьким лакированным козырьком. Сумико глядела на меня из-под руки. Ветер трепал широкий рукав ее белой кофты.
У меня ослабели руки и ноги от взгляда Сумико. Я ушел под воду, но там собрался с силами и вынырнул. Я встал в воде, чтобы они узнали меня и, если хотят, ушли.
Но они не уходили. Значит, они не так уж ненавидят меня… И я поплыл к барже по-собачьи, чтобы поднять больше брызг. Пусть видят, что плыву к ним, и если все-таки ненавидят меня, то уходят.
Однако они остались. Может быть, оттого, что все еще считали баржу своей.
Я подплыл к осевшей ночью корме и вскарабкался на просмоленные доски палубы.
Они глядели в воду, а я смотрел на берег. Я повернулся к ним спиной, хотя надо было стать животом к солнцу, потому что спереди я загорел плохо. Мы стояли так минут пять. Потом я чуть скосил глаза на Сумико. И в этот момент она тоже посмотрела на меня. Получилось, будто мы думали об одном и том же. Я обрадовался и выпалил:
– Вода теплая… Хочешь, научу плавать?
Ивао повернул ко мне свои очки.
– Мидзу нуруи, – повторил я ему и начал по-японски уговаривать их искупаться.
Ивао снял очки и растерянно глядел то на меня, то на сестру. Без очков он был какой-то другой, потешный.
Я объяснял, что плавать научить очень просто. Надо раскачать Сумико и кинуть в воду. Пусть барахтается, как щенок.
– Давай, – согласился наконец Ивао. Он ответил по-русски.
Сумико не стала дожидаться, пока мы окончательно договоримся. Она спрыгнула на песок и отбежала от баржи.
Я кинулся за нею, но поскользнулся на куче морской капусты.
Сумико присела от смеха. Тогда я вскочил и побежал прямиком по пляжу. Сумико убегала своим путем, у самой воды, поэтому я быстро настиг ее и загнал в воду. Она плеснула в меня ладонями, я ответил метким плеском. И пошло… Мы заливали друг друга каскадами воды. Зеленые капли били в мою упругую кожу, вспыхивая на солнце. Сумико закрыла глаза, и это ее погубило. Я отошел чуть вбок, и она стала бить в пустоту. Зато я захлестал ее водой. Волосы, кофта и шаровары прилипли к ней. Однако Сумико упорно сражалась со мной и не хотела звать на помощь брата. Но Ивао в конце концов не выдержал и вмешался. Мне пришлось удирать от них вплавь.
Пока мы плавали с Ивао, Сумико выжала свою кофту и шаровары. Она развесила их на барже и влезла в воду. Мы подплыли к ней и стали учить плавать. Но Сумико боялась глубины.
Мы уговаривали ее выплыть на глубину, пока не посинели, пока я не увидел вдруг траурный костюм Ивао, разложенный на песке, и не опомнился. Тогда мы вылезли из воды и развели костер из сухих щепок.
Я нашел своего рака, насадил его на палочку и сунул в костер. Ивао принес несколько лент морской капусты и поджарил их.
Когда капуста свернулась в трубочки, Сумико раздала нам ее. Рака мы разделили на три части. Розовые жгутики мяса были вкусные. Мы заедали их горькой морской капустой.
17
– Давайте еще раз искупнемся, – предложил я после отдыха.
Сумико замотала головой. Она сказала мне, что пора идти провожать на кладбище «росскэ капитан». Ивао при этом кивал круглой головой. Его родимое пятно пересекли три морщинки.
Я быстро надел штаны, желтую майку с растянутыми лямками и перешел пляж по прямой. Сумико сначала хотела вернуть меня. А потом все глядела, прижав руку к груди. Наверное, думала про мины и бомбы…
Пришлось ждать, пока они оденутся и пройдут пляж кружным путем по берегу.
Мы рядом шли по городу, по самой середине главной улицы. Японцы, корейцы и русские оглядывались на нас. Сумико не поднимала ресниц. Она шла, сильно наклонившись вперед: пугни – и побежит. Но я-то не дал бы никому ее обидеть. Кинулся бы с кулаками на любого, кто даже засмеялся бы над нами.
Возле управления народу прибавилось. У входа стояла машина с отброшенными бортами. К кабине была привалена тумбочка, покрашенная суриком. Несколько человек держали венки из пихты, в которой проглядывали живые цветы. Кореец Ким надел венок на себя и мурлыкал грустную песенку.
Из толпы вдруг выскочил к нам Юрик. Его штанишки держались на одной лямке. Он крутил в руках половинку бинокля.
– А мне вот что дядя Рыбин подарил, – захвастался он, отчеканивая «р». – Дядя Рыбин сказал, что я буду моряком.
– Моряк – с печки бряк, – ответил я.
Юрик полез на меня с кулаками. Я хотел отпустить брату по шее «макаронину» – теперь он выздоравливал, и пора было хлопать, как и полагается, меньшего брата, – но Сумико прижала его к себе.
– Если бы я не болел, я бы ему показал! – хорохорился Юрик, поглядывая на меня из-под руки Сумико сизым глазом.
– Да, да, – соглашалась Сумико, – показар.
Юрик дал ей посмотреть в бинокль, а потом выудил из кармана «бога счастья», чтобы тоже похвастать.
Сумико схватила божка и прижала к груди. Она показала его Ивао. Тот радостно залопотал. Юрик понял цену этой игрушки и решил отобрать ее обратно. Он встал на носки и потянулся, но я схватил его за лямку и отволок ближе к машине. Прижав брата к помятому крылу, я зашептал ему на ухо:
– Это ее игрушка, понял?
– Зачем вам игрушка? – спросил Юрик, сморщив нос.
– Эта штука счастье приносит, понял? Счастье-е-е…
