— Удивляюсь я, ведь чудище едва ли больше деревенской хижины, а вмещает целые миры, как же это у него получается, отцы мои?
— Вопрос глубокий, как лужица под щенком, — глухо прохрюкал человек с кабаньим рылом, грозно встряхнув металлически зазвеневшей щетиной, покрывавшей его грудь.
Жан-Малыш уже готов был улыбнуться, услышав острое словцо, но, взглянув на странное создание, которое созерцало его с напускным высокомерием, сдержался и продолжал тоном скрытого снисхождения:
— Я еще мал, отцы мои, и мир для меня что сундук за семью замками. И хотя я вас глубоко уважаю, но что-то в этой истории не вяжется. Великий дух может позабавиться целыми мирами, солнцами и лунами, тут нет ничего удивительного. Но что ему за удовольствие, что за радость глотать таких бедолаг, как Нестор Гальба, тетушка Виталина со всеми ее прыщами и болячками, малышка Орели Нисеор, которой и пяти лет не было, когда она исчезла в его пасти на моих собственных глазах. И еще скажите, почему такое великое чудище очутилось на Гваделупе, крошечном клочке земли, которая на большой карте мира в школе Лараме и то не была обозначена. А главное — что ему далась Лог-Зомби, наша деревенька, два шага вдоль, один поперек? О ней и на Гваделупе-то не все добрые люди слышали. Нет, правда, ведь что-то здесь не вяжется, а?
— Мальчик мой, — натянуто улыбнувшись, ответил старик Эсеб, — ты задаешь сразу слишком много вопросов, что простительно по молодости лет. Но мы-то, мы, над которыми ты в душе посмеиваешься — а в твои годы это тоже можно себе позволить, — мы всегда знали, что никаких ответов на свете не существует, что никогда не было и нет даже и намека на какой-нибудь ответ. Нам было возвещено о Чудовище, знали мы и то, что путь его лежит через Гваделупу, и само оно, конечно, знало об этом пути, ибо именно такой путь оно и избрало. Как видишь, это не ответ, это тот же вопрос, только вывернутый наизнанку. Что же до его вида и миров, которые оно поглотило, то вот тебе изнанка этого вопроса: голова человека едва больше кокосового ореха, а ведь в ней тоже помещаются целые миры, не так ли?
— Теперь я вижу, что вы мне и правда в отцы годитесь, — покорно склонившись, сказал Жан-Малыш, — а я похож на младенца, который только-только выбрался из материнского чрева; но раз так, то зачем вы позвали меня к костру и чего ждете от меня?
— На этот вопрос тоже нет ответа, — улыбнулся чело век с лицом духа. — Пойми хорошенько, юноша, многие из нас в тебя не очень-то верят: на тебя нам указал Вадемба, но вот почему, мы не знаем, и если начистоту, то нам известно о тебе не больше, чем о чудище…
— За исключением одного, — поправил вепрь.
— Да, мы знаем только, что ты из нашей семьи и идешь нашей дорогой. Потому-то мы и согласились тебе помочь, как нас просил, прежде чем уйти, наш Вождь даже если некоторые из нас и считают это бесполезной затеей, пустой тратой времени…
— Может быть, и я зря трачу с вами время, — как бы невзначай бросил Жан-Малыш. — Кто здесь только что говорил о сборище старых глупых клуш? Кто, хотел бы я знать, отцы мои?
И он, как разъяренный бык, вскочил на ноги, и горло его судорожно сжалось горечью и тоской по утерянной Эгее — ее поглотила пожирательница миров, а он занимается здесь пустой болтовней с этими унылыми созданиями. Но вместо того чтобы принять вызов, все вдруг затихли и уставились на него с нескрываемым интересом, а летучая мышь, вся трепеща и сияя надеждой, пропищала:
— Друзья мои, вы видите этот огонь, это пламя?
— Да, так оно и есть, — возбужденно прогремел вепрь, — этот мальчуган нисколько нас не боится…
А Эсеб весело добавил:
— Никакого почтения к нашим сединам…
И, повернувшись к Жану-Малышу, человек с лицом духа повел рукой в воздухе, словно в знак печального покровительства, совсем как Вадемба в свою последнюю ночь:
— Забудь же наши слова, юноша, они так же безобидны, как подмоченный порох в незаряженном ружье. В тебе течет горячая, доблестная, кипучая кровь, и жаль, что ты не хочешь остаться с нами. Но делать нечего — место твое среди людей, и сила твоя, буйволенок, кроется в великой печали, которая захлестнула твое сердце. Печаль — вот что тобою движет, уж мы-то это точно знаем; и если мы позволили себе немного подтрунить над тобою, то лишь потому, что так повелел нам Вождь, который, прежде чем возвратиться на древнюю землю, сказал: «Когда он придет на мою могилу, позлите его чуток, постучите по нему, как по барабану, чтобы услышать, как он звучит на самом деле. И если звук вам понравится, если мальчик таков, как я думаю, вскройте вену на его запястье и смешайте его кровь с кровью ворона, ибо это птица моего клана; а потом пусть идет своей дорогой…»
— Да, так он и сказал, — почтительно подтвердил вепрь.
Все остальное произошло быстро. Духи сгрудились, чтобы лучше видеть, чтобы ни одна мелочь не ускользнула от их сухих, жестких, цепких, как острые когти, глаз. Кто-то подобрал в траве большого ворона с синим отливом пера; казалось, птица была мертва, взгляд ее потух, пушинки под приоткрытым клювом свалялись. Быстрым и уверенным прочерком ножа старый Эсеб вскрыл вену на левом запястье покорно застывшего, затаившего трепет юноши. Потом он надсек птичью лапу и приложил краями одну ранку к другой, так, чтобы жилки их совпали, чтобы слились воедино человек и дикая тварь. Он вытянул вперед зажатую в ладонях птицу, будто собираясь выпустить на небесную арену боевого петуха, и произнес повелительным, монотонным и причудливо певучим голосом:
Над темною листвойНад моею головойНад алой пастью льваРасправь черны крыла
И вздрогнул комочек синеватых перьев. Пальцы чело века разжались, и ворон, даже не хлопнув крыльями, не каркнув, стрелой взмыл вверх и камнем метнулся к деревьям, которые бесшумно сомкнулись за ним. Жан-Малыш не заметил, как родилось у него ощущение полета. Без всякого толчка, без малейшей боли дух его вселился в птичье тело, и вдруг его подхватил, оторвал от земли порыв ветра, понесли ввысь крепкие, бешено рассекавшие черный воздух крылья, вытянулись вперед когтистые лапы и тугой, твердый, как стальной наконечник, клюв. На мгновение ему показалось, что все эти чудеса уже случались с ним: наверное, как и раньше, я лишь мысленно кружусь в небе вместе с птицей, подумал он, а человеческое тело поджидает меня где-то в другом мире, у охотничьего костра, и стоит мне скользнуть в спящую человеческую грудь, как наваждению придет конец. Но напрасно разглядывал он скользившую под крыльями землю: там не было ничего похожего на охотника и его стоянку, только рубашка и брюки, лежавшие в траве среди духов с ледяными глазами, чем-то напоминали фигуру человека; тогда Жан-Малыш решился лететь дальше. И, скорбно крикнув по-птичьи, прорезал небо языком черного пламени.
Отдавшись воле ветра, он набрал высоту; отсюда все на земле казалось таким пугающе крошечным, что только одно и успокаивало: стоит ему скользнуть вниз — и мир вновь обретет свои привычные размеры. Под ним проносились сплюснутые, будто на них наступил великан, леса и долы. Иногда у него захватывало дух, и он спускался к земле, жалобно вскрикивая, но не слыша самого себя потому что все звуки глотал ветер. Потом под ним разверзлась пропасть, такая же бездонная, как небо над плато, в ней изредка вспыхивали редкие огни — далекое напоминание о человеческом присутствии.
И Жан-Малыш начал понимать, почему в преданиях гваделупцы так часто «летали».
В открытом море робко мерцали фонарики мелких долбленок, а чуть дальше, Ярко горя огнями, выходили из порта Пуэнт-а-Питр суда, до бортов нагруженные плодами труда новых рабов. На мгновение замерев в нерешительности, Жан-Малыш плавно свернул к Карибскому хребту и пронесся между острой вершиной Мадлен и кратером Суфриер, чьи серные испарения застилали ущелье покрывалом желтого шелка…
Подлетая к острым уступам, громоздящимся над Лог-Зомби, он смутно различил отблеск костра посреди Верхнего плато. Но тут внимание его привлекло белое слабое сияние, будто светлячок сидел на краю того болота, где он, бывало, Подстерегал уток; в тот же миг этот вроде бы безобидный огонек изверг из себя невидимый луч, который прожег, опалил его до мозга костей…
Чуть позже, когда он оказался над самой Лог-Зомби, его удивил совсем незнакомый вид деревни, а ведь здесь каждая канавка, каждая кочка была ему такой же родной, как жилки или желвачок на его прежнем, человеческом теле; и, взмахнув в последний раз крыльями, он опустился на траву Верхнего плато среди компании духов.
Рядом с ворохом одежды лежал мушкет Вадембы, пояс, браслет, рог с порохом, котомка матушки Элоизы, перевязь которой все еще огибала плечо раскинутой на земле рубашки. Он поспешил представить себя человеком. Мир людей казался далеким, недостижимым, и он уже было подумал, что сознание птицы не способно постичь его, как вдруг подхваченный легким воздушным порывом, он переместился в тело человека, стоящего на гладких и черных человеческих ногах. И тогда, грустно взглянув на него своими бесцветными глазами, излучавшими неизбывную каменную скорбь, несмотря на улыбавшийся старческий черный рот, старый Эсеб изрек:
