— Раз завтра, значит, завтра! И никаких разговоров! — в хриплом голосе Квазимодо прозвучала угроза.
— Но ведь завтра, — со слезами в голосе возразил кассир, — деньги поступят еще не полностью, они будут, наверное, только послезавтра… Я конечно… только зачем брать пятьдесят тысяч, если можно взять полмиллиона?
Он завысил сумму сверх меры, чтоб ошарашить бандитов и выиграть время. Но едва он сказал это, как что-то вроде механизма, какие-то чудовищные тиски, схватили его, подняли и сдавили ребра так, что он ойкнул. Он висел и извивался в воздухе. Тиски, подрагивая, то разжимались слегка, то сжимались снова. Продолжалось это ужасно долго. Очень-очень долго…
Наконец он ощутил под ногами землю, но зашатался и, конечно, упал бы, не поддержи его человек с гвоздикой.
— Не надо спорить — сказано завтра, значит, завтра. Не сердите зря шефа, ему это вредно.
— Хорошо…
— Вот это я люблю, — отозвался Квазимодо, смягчаясь. — Сами увидите, для вашего же блага…
— Хорошо, — отозвался кассир, — хорошо… — Он с надеждой смотрел туда, где на перекрестке мерцал фонарь. Там на углу Твардой-постовой, а ночью даже двое. Он попросится к ним под защиту и обвинит обоих негодяев, Спеванкевич даже прибавил шагу. Но у тех и в мыслях не было идти дальше. Квазимодо грубо схватил его за руку и повернул обратно.
— Пора домой. Выспитесь хорошенько, завтра в это самое время будете богатым человеком.
— Да и мы вместе с вами кое-что заработаем.
— Все наша заслуга, вы б никогда на это не решились до самой… смерти. Человек вы солидный, порядочный, ничего не скажешь, а вот боитесь, надо вас подстегнуть маленько. Медвежатнице с вами просто было, баба — гвоздь, да только перемудрила, запуталась, лахудра, и черти ее слопали.
— А что с ней случилось? — вырвалось у Спеванкевича само собой, из любопытства.
Вместо ответа оба только расхохотались. Кассир съежился и вздохнул. Они были уже возле его дома, но стоило Спеванкевичу потянуться к звонку, «орангутан» так хватил его по руке, что та занемела от удара.
— А теперь, кассир, мое последнее слово, на прощание. Никаких штучек! Бояться можете сколько угодно, в штаны можете наложить, но дело должно быть сделано. Думать ничего не думайте, поступайте, как велят! А если вам блажь какая в голову придет, решите, там, заболеть и не ходить завтра в эту свою контору или пожелаете к лягавым пойти… стукнуть на нас…
— То есть если вы, уважаемый, в полицию на нас донесете, но такого между порядочными людьми не водится…
— Водится — не водится, все должно быть наперед оговорено и учтено, как у нотариуса бывает. Или, говорю, если вам что-то вдруг помешает или, там, покажется, что в кассе деньжонок маловато и вы завтра в полчетвертого из банка с пустыми руками выйдете, то смерть!!! Даже если в участке спрячетесь, даже если по улице не иначе как с десятком полицейских ходить будете, в землю зароетесь, как крот, все равно — от своей судьбы, говорю, не уйти!
Произнесено это было раздельно и торжественно и сопровождалось помахиванием толстого пальца перед самым носом Спеванкевича, словно разговор шел с провинившимся мальчишкой. Затем, обратившись к своему товарищу, уже совсем по-дружески, даже с какой-то теплотой, «шеф» сказал:
— Янтя, покажи кассиру щекотун, чтоб кассир знал, как это бывает…
Янтя чуть наклонился, и в руке у него заиграл темный широкий нож. Спеванкевич отскочил, а Янтя как бы нехотя провел пальцем по лезвию и страшный инструмент исторг тонюсенький звук, затем Янтя плотно обхватил рукоять и сделал короткий выпад, сверху вниз, наискось, помедлил долю секунды, повернул острие — отскочил и мгновенно спрятал нож за спину.
— Это, пан кассир, обычный мой способ — в брюшко. Я, видите ли, никогда не гонюсь за сердцем или там за легкими, потому как дело ненадежное — кости, ребра… Но если я у вас в брюшке пощекочу, никакой окулист вам уже не поможет.
На негнущихся ногах, как лунатик, прошел Спеванкевич ворота и первый двор. Открыл скрипучую дверь на лестницу, и та затворилась за ним сама собой, издав при этом, как обычно, неторопливый и продолжительный стон страдания. И тут кассир ослаб: забраться на пятый этаж показалось ему тем делом, какого ни за что на свете ему сегодня не совершить. Усталость валила с ног, хотелось скорей уснуть, забыться. Что бы ни было завтра — все равно спать, спать, спать… Только… Только кто поднимет его наверх?..
Он застонал, собираясь с силами. Наконец ухватился за перила и занес ногу на ступеньку. Отдохнул. В черной, как подземелье, пустоте лестницы в ответ на его стоны родился звук, похожий на эхо, но столь странный, что кассир, хоть и был не в себе, обратил на него внимание. Он остановился, прислушался — эхо шло откуда-то сверху — размеренное, неторопливое, явственное… Кассир притих и все замолкло, но вот одна из ступенек брякнула под ним, и эхо повторилось опять, как бы более убыстренное и громкое. Стараясь ступать как можно тише, Спеванкевич добрался наконец до второго этажа, остановился и звук послышался рядом — протяжная жалоба страдания…
— Кто здесь?! — храбро спросил Спеванкевич, обшаривая карманы в поисках коробка со спичками, но не успел он его достать, как почувствовал на себе чьи-то руки.
Спеванкевич вырвался; чиркнула спичка и тут же потухла, загашенная налетевшим сверху ветерком. Одно только мгновение Спеванкевичу был виден человек, сидевший скрючившись на лестнице. Это отвлекло его от собственных страданий, от черных мыслей, но понять что-либо, догадаться он еще не успел. И вдруг отвратительная вонь напомнила ему кого-то, что-то… И горькие мысли обрушились на него подобно лавине. Он вскрикнул в отчаянии, но это был уже звук просыпающейся ярости… Она росла, ширилась, упрямая, неистовая, и прежде чем он сам успел понять все до конца, прежде чем предположение обратилось в уверенность, в слепом бешенстве выбросил вперед правую ногу и пнул изо всех сил наугад в пространство.
Визг был такой внезапный, такой пронзительный, что на четвертом этаже проснулся старый пудель пана Стишикалевича, служащего городского магистрата, в которым супруга кассира вот уже несколько лет вел войну за чистоту на лестнице. Пес лаял глухо, с фанатическим упорством, где-то за десятыми дверями.
— Заткнись, не то убью, — сказал Спеванкевич «дядюшке».
Тот сразу умолк. Кассир схватился обеими руками за голову — он был близок к безумию. Росла в нем жажда мести, хотелось рассчитаться с кем-то за свои беды, горести и муки. За кошмарный сегодняшний день и за завтрашний, при мысли о котором он содрогнулся…
Сжав с такой силой кулак, что тот задеревенел, и дико размахнувшись, он ударил в темноту, в то самое место, где, по его расчетам, находилась голова сидевшего. Но удар пришелся в пустоту, и рука, пройдя далеко вперед, с хрустом врезалась в перила. И это удвоило его ярость, он кинулся наверх и между вторым и третьим этажом ощупью настиг противника. Он сплелся с ним, стал его душить, бить об стену, топтать и вдруг вместе с ним рухнул в провал. Упав, они покатились по лестнице, но Спеванкевич молотил кулаками вслепую, попадая то в лоб, то в край ступеньки, то в стену и наконец застучал, как в барабан, в двери доктора Коломонцкера на втором этаже, где они задержались в своем диком падении. Это отрезвило кассира. Он встал: ныл затылок, ломило колено, но сильней всего болела рука, ушибленная о перила. Пудель на четвертом этаже захлебывался лаем, кашляя и хрипя от старости. За дверями Коломонцкера послышался голос, суровый, сонный и вместе с тем испуганный.
— Что такое?!.. Что происходит? Кто там стучит?
Кассир стал спускаться потихоньку с лестницы и очутился наконец во дворе. Уже светало. «Дядюшка» одной рукой поправлял на голове тряпки, повязанные наподобие тюрбана, другой растирал себе бока, прихрамывая, крутился около Спеванкевича и стонал.
— Перестань стонать и говори, чего тебе надо! — Ярость прошла, зато пробудилось любопытство и появилась искорка надежды — вдруг что-нибудь да узнает… Вдруг можно еще за что-то ухватиться…
«Дядюшка» тяжело дышал, но стонать перестал, ню-видимому, он собирался с силами, и это означало, что он намерен сообщить нечто чрезвычайно важное.
— Ну?!
— Я тут с девяти жду… Ай, моя голова, моя голова…
— Черт с ней, с твоей головой! Говори!!!
— Плохо, очень плохо… Ой, гадость! Тьфу! Тьфу…
— Ну?!
— Холявое дело, холявое…
— Что?..
— Холявое!.. Там теперь бандиты, разбойники, медвежатники…
— А где Ада?
— Убежала, как была, с непокрытой головой, а если где поймали, то пристукнули, вот и весь разговор!
— Что ты там плетешь?
— А вы думаете?.. Вы вот ничего не знаете, а меня сегодня Хип целый час головой об стенку бил… Только за то, что в воротах встретил… Голова так болит, ай, так болит, что я скоро сумасшедший буду…
