— Прошу вас…
Этим было сказано все. Спеванкевич погрузился в незнакомца и растаял, безвозвратно, без остатка. Тот обыкновенный мир, по которому он вечно тосковал, открылся ему теперь, как море наслаждений. Он достиг дна истины, он радовался и гордился тем, что не погряз в трясине мелкого прозябания, был верен взращенной в одиночестве мечте и теперь, после стольких лет, удостоился милости великого посвящения, вступил в сферу освобожденных духов, которые существуют и процветают наперекор реальной жизни и суровым законам повседневности.
Собственно, это не было даже разговором. Они сидели рядом, как бы сливаясь друг с другом. Спеванкевич тоже закурил. Время от времени то он, то незнакомец ронял слово, фразу. Были это отдельные мысли, они не составляли диалога, лишь дополняли чью-то давнюю, очень давнюю беседу, теперь почти позабытую. Где она происходила? Когда? Неизвестно — может быть, в снах. Они объяснялись с помощью сокращенных формул таинственного языка, доступного лишь посвященным.
— Я всегда верил: должны существовать где-то такие же люди, как я.
— Нас куда больше…
— Никогда не встречался я ни с кем из наших, но верил всегда — не один я на свете, и вот сегодня я разгадал знак.
— Тут не может быть знаков. Мы находим друг друга, когда есть необходимость. Вот и все.
— Только что я видел не меньше десятка наших — в саду!
— Ошибаешься, это я тебя призывал, все другие лишь мое порождение, мой отблеск…
— Так это ты меня призывал? Вот я и пришел. Пришел… Теперь мы будем вместе? Всегда?..
— Вместе мы будем столько, сколько необходимо, потому что наши судьбы переплелись. Но сейчас хватит и минуты.
— Не покидай меня! Я одинок…
— Обрети самого себя, и тебе не нужен будет никто. Призови свое мужество и освободись с помощью подвига, совершенного в одиночку!
— Я собираюсь…
— Потому я и пришел.
— Ты мне поможешь?!
— Я уже раз тебе помог, но больше не сделаю ничего. С завтрашнего дня — действуй один.
— Ты веришь в победу? И это завтра?! Завтра?! Ах, если б ты был со мной и в час великого испытания!
— Я и так с тобой и даже в некотором смысле с тобой останусь — ведь у тебя мой паспорт.
И тут кассир, витавший все время в сфере духов, так и подпрыгнул на месте. На секунду у него перехватило дыхание, сердце, схваченное болью, остановилось. Сперва он съежился, затем напрягся, как пружина, приготовился бежать. Но не успел он еще выдать себя словом, движением, как рука страшного человека тихо легла ему на колено. Кассир был самым жестоким образом вырван из бездны четвертого измерения и повержен на землю. Он мигом пришел в себя. Ловушка…
При обыске в кармане у него обнаружат этот проклятый паспорт… Нет, он выбросит его в саду, пока его будут вести!.. И тогда какой-нибудь честный человек найдет паспорт — он наверняка будет честный: какая ему от паспорта корысть?.. А там его собственная фотография! фотография! фотография!..
— Неправда! Не имею ни малейшего представления, о чем вы говорите… Паспорт?.. Извините, пожалуйста…
— Не бойся! Я Рудольф Понтиус.
— То есть как? Тот самый? Из Кенигсберга?! Быть этoгo не может!..
— Капитан двести тридцатой роты саперов, кавалер железного креста, павший на поле боя под Дуамоном…
— Павший?..
— От ручной гранаты…
И граната под Дуамоном грохнула, точно в подтверждение его слов, да так здорово, что кассира подбросило на скамейке. В саду горели фонари. Все фантастическое Исчезло без следа. Капитан Понтиус пропал. Орава мальчишек, смеясь и гикая, мчится напрямик по газонам, по аллее…
— Вот наша учащаяся молодежь! Разве в прежние времена такой скандальный случай был бы возможен…
Порядочный человек не может у нас подышать спокойно чистым воздухом — сразу какой-нибудь негодяй поднимет пальбу, — заговорил брюзгливый дрожащий голос справа.
— Ха-ха-ха! Петарда, вспомнили, видно, Пасху!
— На Пасху можно! — раздался озорной голос слева.
— И на Пасху нельзя! Никогда нельзя! — сурово воскликнул голос справа, стукнув палкой о землю. Спеванкевич встал и пошел.
Взрыв петарды оживил его, влил новые силы, освободив от раздумья о непознаваемом. Проблема вновь замечательным образом упростилась: если хочешь, чтоб что-то вышло — без промедленья за дело. Итак, завтра! При условии, разумеется, что поступят большие деньги. Действительно, о чем думать? Все подготовлено, все известно. Бегство в Румынию по первоначальному плану Ады разработано до мельчайших подробностей. Долгие ночи провел он, изучая железнодорожное расписание, в том числе международное, а также расписание океанских линий Ближнего и Дальнего востока, покорил мысленно пространство и время. Совладает ли он с собой в критическую минуту? Хватит ли сил сделать первый шаг? Приходилось рассчитывать на вдохновение, которое осенит его в решающий миг. А если не осенит?
В течение долгих лет он вынашивал свой великий план, и первый шаг представлялся ему, как нечто само собой разумеющееся. Фантазия наряду с перипетиями бегства рисовала ему почти исключительно картины жизни в дальних уголках земли. Безудержные оргии воображения… Сочинялись бесконечные повести о приключениях и удаче единственного на свете человека, который отважился умертвить свое собственное бесполезное «я», рожденное в житейских невзгодах, чтобы вновь явиться в величии и славе. Теперь, когда час приблизился, он понял, что не решил еще одного вопроса, может быть, самого простого, но самого страшного… А что, если он никогда не решится взять кассу? Ведь без этого ничего не выйдет.
Мысль была потрясающая. Пока все существовало в воображении, эта проблема не имела значения, но если… если… если…
«Завтра! Завтра! Завтра! Завтра!»
Огромные пронзительные красные буквы встали у него на пути. Спеванкевич замер под памятником Юзефу Понятовскому[12] подавшись вперед, не веря своим глазам. На ограде, которой были обнесены руины собора, зловеще Пылали страшные слова. Кто-то загородил ему дорогу…
Лишь поборов замешательство, отбросив черные подозрения, фантастические, глупейшие, Спеванкевич понял, что это ни более ни менее как трюк навязчивой рекламы, которая сообщает о чем-то чрезвычайно важном, что должно произойти завтра и только завтра, сообщает и вместе с тем предупреждает, что послезавтра будет поздно. Спеванкевич не стал доискиваться, будут ли это гастроли заграничного тенора, боксерский матч или же, наконец, лотерея… Красные буквы запали ему в душу и стояли перед ним всюду, куда бы он ни шел. Завтра — завтра — завтра…
Его томило беспокойство, он не знал, что с собой делать, как убить остаток вечера. Любопытство толкало его к Аде — заглянуть хоть одним глазком в окно, в знакомую щель между темно-красной портьерой и рамой, прокрасться на лестницу, подслушать, что происходит в лавочке…
Примирил ли Хип обе банды? Договорились ли уже те и эти, каким образом поделят добычу? Условились ли, в какую дыру заманят влюбленного кассира и что сделают с его трупом? Ах, увидеть бы собственными глазами, послушать, как говорят о таких вещах! Эти люди повергали его в изумление, коварство Ады придавало ей демоническое очарование. Их характеры, их дела, приключения влекли его в мир неизвестный, исполненный чудес и диковин. Жалко скопированный в кино, где первую роль играл неизменно сыщик-преследователь и торжествовала полицейская справедливость, даже там знаменовал он собой могучий бунт против всего раз навсегда установленного и освященного. Он, этот мир, своими преступлениями протестовал против бесчисленных преступлений существующего строя. Вечная война, где с одной стороны бой ведет одинокий преступник со своей пылкой отвагой, с хищной изобретательностью, а с другой — общество и государство, уголовный кодекс, тюрьма, виселица, все честное, благонамеренное. Глубоко скрытые симпатии толкали Спеванкевича издавна к этим людям, проклятым и преследуемым. От них исходило очарование тайны, веяло от них ледяным ужасом. Позор и слава освещали мрачным заревом деяния их жизни…
Они избрали его жертвой, взяли в кольцо и, уверенные в легкой победе, грызутся уже из-за добычи. Он признавал их правоту, его не возмущал их разбойничий замысел, для него это было занимательное зрелище с одним лишь недостатком: развязка целиком и полностью в его руках. Никто никогда не принудит кассира взять кассу. Это чудо могла совершить одна только Ада — еще вчера к тому шло. Охваченный безумием, он изнывал от желания. Но Ада не выдержала характера, вероятно, под действием неизвестных причин, то ли интриг, то ли подозрений, она пожелала окончательно в нем увериться, приковать его к себе самой прочной цепью, ей-хотелось, чтобы только ей был он послушен и не пошел на предательство. Кто может знать, что творится у них за кулисами… Во всяком случае, она не учла мужской психики, молода видно еще, слишком самоуверенна. Но если б не эта ночь— кассир содрогнулся от омерзения, — в ожидании ее он сделал бы все, что приказало б его рыжее божество — бррр…
