– Так ты Курляндским хочешь быть, что ль?
– А почему ж не так? Всякие волнения там что рукой снимет; живи да жуй хлебец на старости лет.
– Не ври пустяков. Никто тебе Курляндии не отдаст, и Анну Ивановну оттуда не прогонит, тем паче теперь, коли она и женишка нашла.
– Мало ль что нашла… да не выйдет.
– Кто же помешает-то? Наша благословляет и разрешает. Иди, душенька, коли по душе пришёлся.
– Не одна воля та, которая позволяет. Найдутся и такие, кто помешать может.
– А кто бы, например?
– А я, например…
– Лоб расшибёшь попусту.
– Увидишь, что нет. Добудем герцогство… как пить дадим.
– Кто же тебе будет обделывать там-то дела?
– Я же сам.
– И там и здесь?
– Нет… С полномочьем отсюда уеду туда… и… проживу всё время, пока прогоню охотника сесть на тамошний престол… и велю выбрать себя…
– Ничего не выйдет. Отсюда уедешь – всё потеряешь. «С глаз долой и вон из мысли» – правильно говорят немцы… При женщинах того и гляди, что гриб съешь…
– Я не дурень… смыслю, что нужно так сделать, чтобы здесь образ наш и из отдаления ещё милей показывался. Чтобы ежедневно посыльных турили с просьбою: скорей там дела верши, да ко мне спеши.
– Да? Это может делать твоя Даша, и никто другой!
– И окромя Даши найдутся.
– Прогадаете, смотрите.
– Не прогадаем небось.
– Я и на завтрашний день твоей милости не поручусь теперь. Сильно тронуты за живое, чтобы спустить тебе грубость с милыми кавалерами. Коли велели наутро же им торчать на вытяжке, значит, желают лучше всмотреться.
– А мы, вместо смотренья, дела навалим да ушлём; в сторонке скучать, а не прямо торчать.
– Неладно будет это, смотри… спросят, кто услал.
– Да я начну не с посылки, а с чего следует. Али ты, Даша, не видывала нас, как умеем мы комедь жалостливую представить… нежности подпустить и…
– Поосмотрись прежде! Могут даже не допустить до представления. Взглядом смеряют тебя таким, каким меряли у нас сегодня. А ты, дурачок, и не заприметил, вишь. Какая же у тебя приметчивость? А сам ещё хвалишься, что далеко видишь.
– Вижу и видеть могу ещё дальше. Норовы дамские исстари заучил наизусть и, коли за руку беру, знаю, что из того произойдёт. Подъедем и разведём балясы… пора, мол, галерею достраивать для свадьбы. За всем буду наблюдать… и то, и сё… И через час окажется ещё лучше, чем за двадцать лет были.
– О том и вспоминать не приходится ни тебе, ни…
– Вот и ошибаешься! Напомним и расчувствоваться дадим.
– Увидим! – был ответ супруги.
– Услышишь… Тебе же будут пересказывать, как своей старинной Даше. Сама посудишь тогда, кто вернее идёт к цели.
Княгиня Дарья Михайловна погрузилась в думу.
Муж стал ходить взад и вперёд.
Часы пробили десять – обычное время для завершения дневной суеты в доме светлейшего князя, и чета супругов отправилась в столовую, где уже накрыт был стол для ужина.
Во дворце была сцена другого рода.
Ильинична, после ночлега у княгини Волконской, воротилась вместе с нею домой уже по отъезде государыни к светлейшему.
Балакирев передал приказ её величества, и княгиня Аграфена Петровна – благо обе плотно позавтракали перед отправлением – решилась ждать возвращения её величества.
Анисья Кирилловна была ещё дома, но, одетая в новое платье, сбиралась куда-то и, увидя княгиню, рассыпалась в любезностях и зазвала её к себе. Ильиничну Ваня отвёл вверх и стал ей передавать наказ Андрея Ивановича. Обе они и третья подсевшая, Дуня, занялись догадками, в какую сторону следует объяснять это неожиданное покровительство Ушакова Лакосте? Представляли, разумеется, разные доводы в пользу своих соображений, но думали все трое одно. Им представлялось всё-таки, что, по известной всем наклонности Андрея Ивановича, он велел Лакосте шпионничать на себя. А тот, по злобе своей к ним, мог приврать о них или ложно истолковать их слова и поступки.
– Экая пакость завелась, впрямь сказать, у нас, хоть бы этот жид, шут проклятый! Думали – уём ему дадут… ан сам Ушаков заведомо подачку даёт мерзавцу. Надо государыне поэтому нашептать… я и знаю уж, что и как, – решила Ильинична.
Все согласились, что общие усилия следует приложить всем троим, чтобы и покровителя Лакосты сделать подозрительным в глазах её величества.
Рассуждения их после этого склонились на предмет, для которого ездила к княгине Ильинична. Сообщения, ею сделанные, конечно, оказались очень интересными и незаметно унесли остальное время дня. Совсем уже стемнело, когда пришла Ване благая мысль спуститься вниз и посмотреть, что там делается.
Он никого не нашёл, пройдя до самой приёмной её величества, а там сидел один камер-юнкер – Бирон.
При виде Вани он очень приветливо протянул ему руку и вынул из кармана написанный чисто, по-немецки, проект ответа Анне Ивановне. Ваня бегло прочёл, и для него тут же сделалось ясно, что все первоначальные подозрения подтверждаются вполне.
– Как же вы находите моё изложение? – не утерпел Бирон.
– Вполне убедительным и превосходным. Да иначе и не могло быть, как я понимаю, имея счастие хотя короткое время, но вполне узнать вас, – ответил Иван Балакирев, бессовестно льстя самолюбивому выскочке.
Тот просто растаял и дал слово рекомендовать нового друга, поддерживавшего его перед императрицей, особому вниманию своей государыни – герцогини.
– А что я смею предложить? – начал Бирон, понимая, что надо прежде поторговаться насчёт подарка с нужным русским человеком.
Но Ваня не дал ему продолжать, наотрез отказавшись принимать что-либо. Это, как видно, было ещё любезнее молодому камер-юнкеру, от природы не особенно щедрому, а, напротив, очень расчётливому. Он совсем просиял и принялся жать самым искренним образом руки Балакирева, от внимания которого не скрылись побуждения этих нежных заявлений приязни.
«Ну, дружище, – подумал Ваня, – кто кого чище обделает, ты ли меня или я тебя, – ещё дело покажет».
Оба между тем расточали друг другу уверения в прочности дружбы и надежды на будущее содействие. Приезд её величества положил конец этому свиданию Балакирева с Бироном.
Ну кто мог бы подумать, что теперешний заискиватель у Вани по воле судьбы через небольшой сравнительно срок времени окажется на такой высоте[54], до которой редко приходится подниматься простому смертному?
Государыня, проходя по передней, милостиво кивнула головой митавцу, и тот понял, что оставаться ему больше нельзя.
Балакирев, сняв охобень[55] с её величества, получил приказание – позвать Ильиничну.
– Дома уж она?
– Давно, ваше величество!
– Где же она была?
– У княгини Аграфены Петровны Волконской… и та здесь.
– А… очень приятно!.. Вот в пору-то догадалась. А мне, теперь особенно, что-то скучно становится! – И государыня прошла к себе.
Явилась Ильинична и была очень милостиво принята. Началось повествование гофмейстерины, и, должно быть, интересное – всё про княгиню Волконскую. Её величество заинтересовалась княгинею настолько, что вдруг спросила:
– Где же она?
Ильинична показала рукою на комнату Анисьи Кирилловны. Государыня встала и сама пошла туда за нею. Аграфена Петровна Волконская, как мы уже говорили, была действительно приятная собеседница, которая, слушая чужие слова и планы, умела совершенно неприметно направить разговор так, как она желала, вставляя иногда для этого только односложные слова, выражавшие согласие или одобрение. Такой способ слушать других вызывает говорящего на откровенность и способствует неприметно к тесному сближению его с слушающим.
Княгиня Аграфена Петровна приближалась в настоящее время именно к такому выгодному положению по отношению к императрице и, оставшись дожидаться возвращения её величества, надеялась даже на приём у государыни. Для того же, чтобы не терять времени, она решилась выспросить ещё что можно у девицы Толстой. Разговор у них скоро принял, однако, неожиданный оборот, очень пикантный.
– Как вы теперь проводите время? – между прочим спросила княгиня.
– Утром спим, потом приходим к её величеству, если велят, посидеть и помолчать… там иногда отобедать вместе оставят, а коли нет – приходится ехать искать обеда…
– А потом?
– Когда же потом?
– Да перед вечером и вечером? – спросила княгиня самым невинным голосом.
– Всяко случается! – отвечала уклончиво Анисья Кирилловна.
– А-а! – невольно вырвалось у княгини, понявшей, что ей говорят не то, что нужно. Помолчав с минуту, она спросила:
– А не правда ли, Анисья Кирилловна, что молодые ваши – предостойная чета?
– Какие это?
– Граф Пётр Петрович с сожительницей…
– Какие же, матушка, они нам свои? Мы, почитай, не видимся по десятку лет. Ведь я к ним не вхожа даже совсем, – прибавила девица Толстая, приняв простодушный вид.
