Потом наклонился, чтобы привязать раму к штакетнику, и вдруг увидел, как за спицами колеса вспыхнули два красных глаза. Посланник в испуге отскочил в сторону.
— Бе-е-е-е-е, — сказали красные глаза, чуть прищурившись.
Рядом с ними заморгали другие красные огоньки. Блеянье тоже усилилось и побеспокоило обитателя хижины.
На пороге возникла его маленькая тень, согнувшаяся над посохом. Ансельмо медленно направился к нему, безрезультатно пытаясь натянуть на лицо улыбку, подходящую моменту. Хозяин хижины зажег лампочку, которая болталась на длинном проводе рядом с дверью. Красные глаза, блеявшие все сильнее, оказались козами. Четыре козы. И старик. С одним ухом.
— Незабудка, — громко и торжественно начал старик хриплым голосом, — помолчи минутку.
За стихами, повторяя их ритм, последовали удары посоха о землю. Мягкие и негромкие. Не только Незабудка, к которой было обращено послание, но все козы вмиг замолчали. Будто их укачала эта короткая колыбельная.
Ансельмо набрался смелости и выпалил на одном дыхании:
— Добрый вечер, прошу прощения за беспокойство. Мне кажется, у вас в доме есть что-то, что я должен увидеть.
Старик оглядел юношу недоверчивым взглядом. Перевел глаза на велосипед за его спиной, потом снова внимательно изучил его лицо. Ансельмо выдержал взгляд старика, на мгновение потерявшись в лабиринте морщин, изрезавших жесткую кожу. Таццина еще раз ударил посохом о землю и скрылся за порогом хижины.
Когда он вновь вышел, козы спали, наверное, уже с полчаса, а Ансельмо так и не сдвинулся с места.
— Ты ведь знаешь, кому ты должен это отдать? — спросил старик и показал ему конверт для писем.
— Пока нет.
— Тут написано. На этот раз будет нетрудно, — заверил Таццина, протягивая юноше послание.
Ансельмо взял его двумя руками. На конверте были имя и адрес. Он знал и то и другое. Но, словно ища подтверждение тому, что прочитал, перевел глаза на старика. Может, это ошибка. Может, шутка. Таццина стоял неподвижно, как ископаемое. Морщины застыли на лице вековечными глубокими бороздами. Никакой ошибки, никаких шуток. Послание было для Греты Бианки.
«…Но тот, кто отведет взгляд от неба, больше никогда не сможет его читать», — Грета второй раз пробежала глазами запись в дневнике Ансельмо.
Потом перечитала вслух, чтобы это слышали Эмма и Лючия. Потому что Грета хотела правды, но в одиночку она ее вынести не могла.
Эмма молчала, пытаясь собраться с мыслями. Грета, окончательно запутавшись в потоке своих, ждала, чтобы кто-то или что-то дало ей основание думать, что она неправильно поняла, что она ошиблась, что все это просто шутка. Но услышала только маленькое существо внутри и его крики. Она не могла сдержать их, они текли по венам вместе с кровью. И разрушали кости. Она должна уйти. Немедленно.
— Я пошла, — Грета вскочила, уронив дневник на пол.
Лючия схватила ее за руку, быстрая и ловкая, как никогда:
— Нет. На этот раз ты никуда не уйдешь.
— Пусти, — прорычала Грета.
Эмма взяла ее за другую руку:
— Нет!
— Слушайте, мне надо найти его…
— Зачем?
— Мне надо поговорить с ним.
— И сказать, что ты прочла его дневник?
Грета опустила глаза. Нет. Не самая удачная мысль. Она посмотрела на дневник, лежащий на полу. Совсем неудачная мысль. К злости на него за то, что она только что узнала, прибавился стыд за то, что она за ним шпионила. Читала его тайные записи. Грета стояла неподвижно, как в плену топкого болота. Любое собственное движение потянуло бы ее еще глубже ко дну. Единственным спасением была какая-нибудь опора вне болота. У Греты их было две.
— И что, по-вашему, я должна делать? — спросила она, мысленно хватаясь за своих подруг как за соломинку.
— Для начала сесть и успокоиться, — посоветовала Эмма.
— И съесть шоколадку, — подсказала Лючия, протягивая поднос с двумя видами шоколада. — Горький или молочный?
— Горький.
— Нет, молочный, — поправила Эмма, — в нем больше сахара, он тебе сейчас не помешает.
Они ей даже шоколад не дают выбрать. И это подруги?!
Эмма развернула молочный шоколад и сунула его Грете в рот.
— И потом тебе надо работать над собой. Нельзя вот каждый раз так… беситься. Ты должна научиться контролировать себя.
Грета молчала. Она грызла шоколад и прислушивалась к тому, как утихают крики внутри, поглощаемые черным и сладким какао с молоком.
— Ты меня слышишь?
Вместо ответа Грета протянула руку к подносу с шоколадом:
— Еще.
Лючия с готовностью развернула еще одну плитку. А Эмма решила сразу перейти к «работе над собой»:
— Давай сейчас сделаем вид, что я Ансельмо. Что ты хочешь мне сказать?
Не бросай меня, не бросай меня, не бросай меня. Тихо захныкало маленькое существо. И Грета в первый раз посмотрела на него с безопасного расстояния, слегка отупев от шоколадной истомы.
— Я хочу сказать тебе… что я тебя ненавижу.
Эмма кивнула. Лючия развернула следующую плитку.
— За что?
Шоколад и гнев.
— За то, что ты не сказал мне правду.
— Какую правду?
Шоколад и решимость.
— Такую: если ты смотришь в небо, то не видишь меня, а если смотришь на меня, то не видишь неба.
Пауза. Шоколад и соль. От слезы, застывшей на лице.
— Равновесия нет. Все падает.
— Не поняла… — наморщила нос Лючия.
— Грета, — ласково позвала Эмма.
— Мм.
— Завтра ты отнесешь дневник Ансельмо и скажешь ему все, что только что сказала мне.
— Нет.
— Да.
— Я не могу.
— Можешь.
— Что я ему скажу? Выбирай: или я, или… небо?
— Но ты ведь выбрала его.
Грета задохнулась. Простая истина больно ударила прямо в грудь. Она ничего не решала. Это случилось, и все. Но почему этого не случилось и с ним тоже? Она сжалась внутри в комок, как раненый зверь.
— Я бы только хотела, чтобы было чуть проще. Только чуть-чуть…
— Это всегда непросто.
Эмма погладила ее по волосам. Потом Лючия.
Грета подняла голову. Разбитая, но с новым выражением лица. Без злости.
— Ты сильная, ты самая сильная из всех, — шептала Лючия, протягивая ей последнюю шоколадку.
Грета съела ее и протянула обе руки подругам. Они обнялись: моток пижам, высоких ботинок и фольги.
— Давай ты тоже сегодня останешься у меня на ночь, — предложила Эмма.
— Но… у меня нет пижамы.
Эмма пересекла комнату, двигаясь как модель по подиуму на показе высокой моды. Подошла к своему бескрайнему шкафу, раскрыла его широким жестом и провела рукой сверху вниз, демонстрируя коллекцию пижам, готовых сменить черную спецодежду Греты.
— Красную, зеленую, фиолетовую, белую или желтую, darling?
— Желтую, — не сомневаясь ни минуты, ответила Грета.
Маленькое существо глубоко вздохнуло, но кричать не стало. Мало того — зевнуло. И свернулось калачиком в маленьком-маленьком уголке внутри черной-пречерной норы, приготовившись видеть сны, которых никогда раньше не видело.
Грета без сил опустилась в кресло.
Дверь жестяной хижины закрылась раньше, чем Ансельмо успел вымолвить хоть слово. А слов у него скопилось много. Кто этот старик? Откуда он знал, что искал Ансельмо? Что еще старик знал о нем? Он знал о других посланиях? Он знал обо всех посланиях, которые вручал Ансельмо? Откуда? Он знал Грету? Что в этом письме? Кто его написал?
Письмо было для Греты. Ей его кто-то написал. Когда? Почему? Кто? Что в этом письме?
Вопросы кружились в голове как частицы пыльцы, и никто не мог на них ответить. Ни отец, ни Дзено, ни этот старик. Ансельмо постучал в закрытую дверь.
Тишина.
Он постучал сильнее.
Никого.
Он ударил ногой по притолоке так, что хижина задрожала. Одна из коз грозно заблеяла, но старик так и не вышел. Ансельмо повертел конверт в руках. Он впервые знал получателя послания, и было совсем не просто устоять перед искушением и не открыть конверт. Старик соврал: на этот раз все было сложнее. Ансельмо гнал от себя навязчивую мысль, давя на педали. Он вернулся к холму, ведущему к километру цемента, в котором жила Грета, и остановился под ее окнами. В квартире горел свет. Но не в комнате Греты. Может, в гостиной. Ансельмо увидел силуэт женщины в окне. Наверное, ее мать. Серена. Грета ему пару раз говорила о ней. Немного и неохотно. Если он вручит конверт сейчас, мать, конечно же, его вскроет. Грете это вряд ли понравится. Он решил подождать. Он вручит его завтра. Лично. Из рук в руки.
Ансельмо положил письмо в карман и поехал домой. За его спиной женщина в окне говорила по телефону со своей дочерью. Долго и очень охотно.
— Но почему ты мне сегодня утром ничего не сказала?
— Потому что я только сейчас решила остаться, мама.
