Делались попытки построить дистрибуцию «прилипания». Так, в частности, Ф. Адрадос [Adrados 2000] распределяет партикулы на классы следующим образом: дейктические и анафорические партикулы. Так, *-so, *-to соединялись с местоимениями и союзами; существовавшие два гиперкласса – номинально-вербальный и прономинально-адвербиальный – расщеплялись; становился важным порядок слов. Ударение стало возможным только на Стадии II и III, но для партикул «accent was central: it was related to word order and emphasis, and also to the possibility of their becoming suffixes or endings» [Adrados 2000: 65] [«ударение было центральным фактором: оно соотносилось с порядком слов и эмфазой и с возможностью партикул становиться суффиксами или окончаниями»].
Таксономически партикулы обычно связаны с так называемыми «дискурсивными словами»; однако, как уже говорилось, отнюдь не все дискурсивные слова соотносятся с набором партикул. Так, например, авторы статей в сборнике «Дискурсивные слова русского языка» [Дискурсивные 1998] включают в их число такие слова, как по меньшей мере, наоборот, еще раз, впрочем и др., которые не состоят из партикул; но в этом же списке находятся и слова из партикульного фонда: только < то + ли + ко, дай < да + и, не + у + же + ли, не + бо + сь и под.
Так же партикулы в грамматиках предлагают отнести к категории «незнаменательных слов», но и тут область незнаменательных слов пересекается с областью партикулярного фонда лишь частично, поскольку в этот класс вводят и предлоги. Предваряя дальнейшие рассуждения, скажем заранее, что объединять партикулы и предлоги, как это часто делают, теоретически нерационально и информационно бессмысленно, так как партикулы относятся, как было сказано, к «коммуникативному фонду», а предлоги – к денотативной стороне сообщения. Предлог помогает описывать конкретный кусочек действительности, а партикулы, как и дискурсивные слова, «не имеют денотата в общепринятом смысле; их значения непредметны, поэтому их можно изучать только через их употребление» [Дискурсивные 1998: 8].
Значительное число партикулярных образований входит в разряды местоимений и частиц. И здесь, однако, мы можем найти исключения в довольно большом числе. В частности, не из партикул состоят [кто]-нибудь, пусть, пускай, нехай, ведь.
Наконец, предельно простая фонетическая структура таких примарных партикул, а они состоят, как правило, либо из одного гласного (V), либо из комплекса консонант + вокал (CV), может привести к мысли о их соответствии слогам языка. Именно моносиллабичность подобных элементов считает их основным признаком М. Фрид [Fried 1999: 43]. Но и это неверно, так как существуют слоги, не имеющие аналога среди фонда партикул, однако знаменательные слова распадаются на них легко.
Ясно, что вопрос о возникновении таких партикул и их первичной семантике связан с еще недавно запретной темой о происхождении языка вообще и о его эволюции (см. главу первую, § 5). Поэтому примарные (некомплексные партикулы) в течение долгого времени было принято возводить к каким-нибудь «застывшим» формам – как правило, падежным формам местоимений.
Во многих работах, в той или иной степени посвященных тем компонентам языка, которые мы здесь называем партикулами, эти языковые элементы являются предметом разного типа таксономических затруднений. В этом отношении мы должны быть благодарны русскому языку, который, как уже говорилось, позволяет различать терминологически «частицы» и «партикулы» (particles в англоязычной литературе). Так, например, А. Звики в специальной работе [Zwicky 1985] подчеркивает тот факт, что «particle в своем обычном очень широком употреблении – это понятие дотеоретическое, не имеющее переводного эквивалента на язык лингвистических конструктов, и в угоду этим конструктам оно должно быть элиминировано» [Zwicky 1985: 284]. Описывая разные таксономические подходы (так, например, пишут о «mystery particles»), Звики, твердо уверенный в том, что такой именно синтаксической категории, как particles, нет (а «вне-категориальных слов нет, и каждое слово принадлежит к какой-нибудь синтаксической категории, выведенной универсальной грамматической теорией» [Zwicky 1985: 294]), предлагает искать выход в именовании – назвать весь этот класс «дискурсивными показателями» (discourse markers). Как мы старались показать выше, дело в самой теории, а не в таксономическом ярлыке.
Как же именно эти партикулы, любящие «слипаться» друг с другом или «прилипать» к другим словам, связаны с анализом функциональной семантики сочинительных союзов?
Исторические разыскания, как оказывается, дают возможность найти «промежуточный» этап распределения местоименных партикульных показателей. Так, А. А. Зализняк [Зализняк 1995: 161] пишет, что «для 1 и 2 лиц в берестяных грамотах соблюдается следующий основной принцип: в нормальных случаях употребляется либо модель далъ есмь (виноватъ есмь), либо модель я далъ (я виноватъ), но не трехчленная модель я есмь далъ (я есмь виноватъ)». Действительно, функциональное сходство показателей «справа и слева» для 1-го лица на этом периоде русского языка ощущалось живо и потому достаточно было только одного из них.
При восстановлении происхождения и эволюции парадигм имени и глагола в лингвистике представлены две точки зрения (и, соответственно, две научные школы). Согласно одной из них, парадигматические словоизменительные показатели именуются «расширителями», «формантами», «аугментами» и т. д. И вопрос о наличии у них первичного автономного значения не то чтобы отрицается, но просто не ставится. Например, И. М. Тронский категорически осуждал в Предисловии к книге А. Эрну [Эрну 1950] идею «местоименности» глагольных и именных флексий[52], и в своей собственной книге [Тронский 2001] говорит о флексиях только как о «личных окончаниях».
По другой концепции, словоизменительные флексии – как глагольные, так и именные – возникли из неких добавок, которые называют по-разному. И это различие в именовании и статусной характеристике этих добавок теперь становится все более значимым. Одни полагают, что флексии – это, как правило, застывшие местоименные элементы. Так, В. Шмальштиг, обсуждая далеко ведущую идею П. Кречмера о том, что и. – е. не-презентные глагольные форманты -s-, – t-, – v-, – k– были первоначальными показателями глагольного объекта, высказывает такую мысль, что форма медия на *-to «есть в действительности дейктическое местоимение *-to, присоединенное к корню, как правило, в нулевой ступени» [Шмальштиг 1988: 267]; см. у него далее: «я остановлюсь на различных формах местоимений и на том, как они постепенно превращались в глагольные окончания» [Там же: 275].
Подробно эта идея уже давно излагалась А Н. Савченко в специальной монографии [Савченко 1960]. Как он считает, первое лицо глагола связано через окончание с личным местоимением, а второе и третье – с местоимениями указательными: – *so/*to.
Комплекс: основа + флексия обычно бинарен, но в действительности, как предполагается, местоименный компонент может пронизывать более протяженные отрезки. Важно, что в этом случае речь идет о соединении двух значащих, то есть имеющих свою семантику, компонентов. Например, уже К. Уленбек в 1901 г. отметил, что показатель субъекта -s-, по-видимому, является постпозитивным артиклем, восходящим к местоимению -*so. А. Эрну [Эрну 1950] прямо возводит окончания именительного и родительного множественного числа второго и первого склонений латинского имени к указательным местоимениям [Эрну 1950: 49].
Но есть и другие подходы, согласно которым флексии – это не «приклеившиеся» местоимения, а некие первообразные частицы-партикулы с диффузным значением дейктического характера, распределенным по высказыванию в целом. Так, Ю. С. Степанов, автор важной теории «длинного компонента», пишет: «В современных индоевропейских языках повторяющимся элементом обычно служат разнородные члены синонимического ряда. (…) В древних индоевропейских языках повторяющимся элементом часто является какая-либо специальная дейктическая частица… *1. – v– //-т.; *2. – t-; *3. – n– дейксисы трех лиц – участников акта речи» [Степанов 1989: 73].
Таким образом, положение о «местоименности» глагольных флексий есть в этой теории чистая условность описательности: более точно, удобнее говорить о том, что и местоимения, и глагольные флексии восходят к общему для них протоэлементу, являющемуся, как правило, дейктическим показателем (см. такую точку зрения: [Shields 1997]). Подобный взгляд восходит к точке зрения на реконструируемый и. – е. язык (the new image of I. – E. morphology), согласно которой первый этап развития и. – е. языка не был флективным, а в протоиндоевропейском на синтаксическом уровне соединялись компоненты диффузной семантики и диффузной частеречной принадлежности (см. об этом подробнее в главе первой).
Так, в 1992 г. вышла уже упоминавшаяся статья Ф. Адрадоса «О новом облике индоевропейского: история одной революции» [Adrados 1992]. Суть «нового облика» Фр. Адрадос излагает следующим образом (как кажется, повторить эти положения допустимо и в этой главе).
