Помню, как в коридоре прошла мимо Твоих родителей. Они сидели, крепко обнявшись, меня не заметили. Их не пустили в операционную, они не имели счастья наблюдать Твою смерть, каждую ее секунду, чтобы она уже осталась с ними навсегда, не видели, как Твое тело взмывает вверх, подстегнутое дефибрилятором, как на долю секунды зависает в воздухе, будто на пике наслаждения, выгнутое дугой, чувственное, до конца прекрасное. Этого они не видели, их не пустили на спектакль, потому что никто из них не работает в больнице.
Я жутко боялась взять такси, а вдруг опять нарвусь на трепача. Домой шла пешком. Помню, на Плантах пьяные мужики кричали мне вслед, и мне это показалось невероятно смешным — что за дурацкое стечение обстоятельств, и я начала хохотать, как сумасшедшая, и смеялась, пока не дошла до «Визави» и не заказала водки. Уселась за тот удобный столик, с которого видно половину рынка, и наконец заплакала. Рыдала я, как никогда прежде, словно это был последний плач в моей жизни, словно мне полагалось выплакать все слезы. И похоже, так и случилось, ведь больше я не плакала. Помню тишину, хотя там было немало народу, но все умолкли, не хотели мешать мне в моем горе. Наверняка думали, что какой-то парень только что бросил меня. «Что-то в этом роде», — могла бы я им сказать.
Вот так я и заливалась слезами, как принято у брошенных, и вид у меня был такой же жалкий. Нельзя же наблюдать смерть самого близкого человека во всех подробностях сквозь стекло, чтобы потом не напиться и не разрыдаться.
Помню это все и сегодня с особой дотошностью ворошу эти воспоминания. За окном фейерверки. Кончается старый год, начинается новый. Народ веселится. Наверное, я старомодна, но не представляю, чтобы я могла сейчас пуститься в пляс, скакать, целовать всех вокруг и кричать: «С Новым годом!» Стою, уткнувшись носом в стекло, так же, как тогда.
По эту сторону тишина, по ту — безудержная радость, петарды, вопли, музыка.
Счастливого Нового года…
Поглядим, каким он будет счастливым.
У Старого Стервятника темно, но с ним никогда не знаешь наверняка. Может, спит, а может, стоит в потемках, прижав ухо к стеклу, и вслушивается в новогоднее безумие. Интересно, о чем он думает? Жалеет о чем-нибудь? Или тоскует по балам и женщинам в длинных платьях с разрезом? А может, как и мне, ему хорошо в этой своей тишине?
14 января
Радость-то какая!
Марыся! Пани соседка, что напротив живет, наконец нас навестила.
Мы уж и не надеялись.
Не представляете, как мы рады.
Кофе? Чаю?
Расскажите, будьте добры, что там в большом мире слыхать. О больнице вы, конечно, говорить не любите.
Мы-то по больницам наездились. Знаем, каково там. О чем тут говорить. Грусть одна.
А вот же, у нас хорошие новости. Вообразите, Кароль, наш сын, получил повышение. Теперь будет больше зарабатывать, директором стал. Да, да. Кароль у нас удался, он наша единственная отрада на старости лет. Смышленый и такой пробивной. И к компьютерам его всегда тянуло.
Вы, наверное, не много зарабатываете. Здравоохранение, понятное дело.
Ну скажите на милость, почему такая несправедливость, чтобы женщина с образованием так много трудилась, и за сущие гроши. А ведь работа у вас очень ответственная.
Мы знаем только то, что по радио рассказывают. Слушаем, что происходит в мире, и в сейме, и у нас. Раньше я много читал, а когда Марыся потеряла зрение, то даже вслух. Целыми днями читал. Теперь и этого не могу. Вроде существуют книжки для слепых, отпечатанные шрифтом Брайля, но где уж мне, старику, учиться. Помру, пока научусь.
А вы нам не почитаете? Без разницы, какая книжка, лишь бы приличная была, сейчас ведь, сами знаете, кругом сплошь непристойности, люди совсем стыд потеряли.
Да? Значит, придете в следующий раз с книжкой. Чудесно. Честное слово. Да вознаградит вас Господь. Нам так не хватает компании. Сын вечно торопится как на пожар, занятой, всегда в разъездах. Невестка приберется раз в неделю. Ну и та женщина, Попугаиха, из опеки. Только радио и остается, а сейчас и по радио всякий вздор несут и музыка такая, что волосы дыбом.
За какие грехи, скажите, за какие грехи…
Пожалуйста, помогите, принести чай. Сахар должен быть на буфете. Мы пьем не сладкий.
Ну так расскажите, что слышно…
27 января
Сегодня у зубного листала старую газету и наткнулась на короткую заметку о двух женщинах, банковских кассирах, которые в течение трех лет обчищали свой банк. Покрывали друг друга, постоянно перекладывая деньги во время проверки из одной кассы в другую. Воровство долго сходило им с рук, ведь работали в паре. Украли какую-то дикую сумму.
Меня поразила одна вещь: я попыталась представить то напряжение, в каком эти женщины существовали целых три года. Ведь они сознавали, что их могут уличить в любой момент, что раньше или позже их все равно выведут на чистую воду. Ни одна не могла уйти в отпуск или взять больничный. Тряслись от страха чуть ли не каждый вечер. Наверное, они обещали себе, что отдадут долг, отработают, но аппетит явно рос во время еды. Не могли отказать себе в очередном удовольствии, какой-нибудь шмотке или хорошем обеде.
Сколько же мучений готов человек вынести ради денег? Ведь эти дамы, должно быть, жили под нескончаемой психологической пыткой. Легче понять преступника, когда он, рискуя жизнью, грабит банк. Тут речь идет о большем — порции адреналина, приключении, которое способно само по себе оказаться целью предприятия. Это еще можно понять, но добровольное заточение в тюрьму страха, а потом и в настоящую тюрьму, такое не укладывается в моей голове.
Или пренебрежение будущими проблемами — будь то финансы или здоровье, да что угодно — нам просто свойственно. Может, рассуждения типа «как-нибудь утрясется» — неотъемлемая черта нашей натуры. Ведь без этого мы бы умом тронулись, непрерывно думая о неизбежности собственной смерти и весьма вероятных страданий, которые сопутствуют тяжелой болезни. Почти каждого из нас рано или поздно настигнет рак, инфаркт или иная дрянь. К счастью, мы наделены умением сказать себе: «Как-нибудь утрясется, а сейчас я не хочу об этом думать».
Нам удавалось жить помимо денег, не забивать ими голову, мне и сейчас это удается, хотя и тогда, и сейчас их мало. Иногда на меня находит и я начинаю размышлять, как бы подработать: взять опекунство, например, ходить на дом к кому-нибудь вроде Старого Стервятника, но не хочу все свое свободное время тратить на поддержание растительной жизни. Знаю, что из этого выйдет. Денег по-прежнему будет не хватать, ведь я начала бы покупать немножко больше шмоток, чуть более дорогую еду, чаще ходить в парикмахерскую, начала бы откладывать, а может, купила бы что-нибудь в кредит. У меня не стало бы времени почитать, сходить хоть раз в месяц в театр или в кино, посидеть в кафе, поболтать с друзьями… Нет уж.
Дважды в неделю играю в лотерею, покупаю всегда один билет, предоставляю Господу Богу шанс. Если Господь окажется милостив, я еще поезжу по свету, исполню какую-нибудь свою мечту (или чужую), а если удача пройдет стороной, буду и дальше жить, как жила. Другие рвутся наверх, посвящают карьере всю жизнь, не оставляя себе даже минуты на поиски смысла этой жизни. К некоторым Господь благоволит, таким удается достичь успеха, но они редко замечают, что стоят на вершине, и с разбега мчатся дальше. Я не делаю карьеры, профессионально мне уже ничего не светит. Мечты о богатстве отнимают у меня лишь пару минут в неделю и обходятся в пару злотых. Особенно люблю миг перед проверкой билета — представляю себе, на что потрачу выигрыш, куда поеду, кого возьму с собой, кого еще осчастливлю. В эти несколько секунд я безумно богата и воображение доставляет мне столько удовольствия, что сомневаюсь, доставят ли столько же реальные деньги. Больно с ними много хлопот.
13 февраля
Обожаю сидеть в «Паузе». Утром здесь тихо, редкие посетители обычно что-нибудь пишут или читают, можно вытащить тетрадь, ручку, и никто не уставится на тебя с изумлением. Однако самое привлекательное в этом заведении — окна, выходящие на Флорианскую. Я могу сидеть здесь часами и пялиться на людей, подмечая то пошлость, то оригинальность, — подглядываю за жизнью на экране немого кино.
Напротив, вдоль тротуара, стоит косичная мафия. Горстка старых гуралек торгует овечьим сыром-косицей. В городе ни с того ни с сего взялись искоренять уличную торговлю, и поэтому жизнь гуралек — нескончаемая игра в полицейских и воров. Когда одна продает сыр, остальные настороженно озираются, высматривая белую машину стражей порядка. Стоит полиции нагрянуть, гуральки подхватывают корзины с косицами, деревянные ящики, на которые корзины ставятся, сумки с барахлом и бросаются врассыпную, хоронясь в ближайших подворотнях. Стражи порядка подъезжают медленно, тормозят перед какой-нибудь подворотней и выжидают минуты две. Скоро им это надоедает, и гуральки неуверенно возвращаются обратно. Игра в прятки тянется весь день, ритуал побега и возвращения повторяется раз десять, а то и чаще. Гуральки ведут себя точно гангстеры во времена сухого закона, точно торговцы валютой при коммунистах. В этом и заключается комизм ситуации. Мысль, что эти тетки в цветастых платках могут укрывать под слоем сыра пакетики с кокаином, ровно уложенные пачки долларов или готовый к бою автомат Калашникова, представляется весьма забавной.
