некоторое количество людей и есть единство воли, которое не сводится к сумме отдельных волений. Когда это есть, есть Gemeinschaft.
Тённис выстраивает достаточно простую схему, которая легко ложится на память всякому, кто знает историю западноевропейской политической философии, начиная с Аристотеля. Он говорит о домохозяйстве, о доме, о семье, в основе которых лежит кровная общность, Blutsgemeinschaft. Дальше идет соседская общность, по местоположению, Ortsgemeinschaft. Третья – высшая, как согласился бы Аристотель, – это город. Не мегаполис, а город в античном и средневековом смысле: полис или бург. Что для них характерно? Что люди там объединены не кровью и не просто местом, они объединены почитанием общих богов, общими ритуалами, дружбой, это общность по духу. Это Gemeinschaft des Geistes.
Теперь вернемся к тому очевидному соображению, что в реальности есть масса рациональных рассуждений у членов мафиозной семьи в домохозяйстве, в соседской и городской общности. Люди вовсе не таковы, чтобы не отделять свою волю от воли других людей, не рассуждать и не взвешивать. Так оно и есть, но Тённис нам предлагает не описание реальности, а сетку для описания реальности. Он пишет о чистых формах. Что характерно для этой формы? Для нее характерен особый род воли. Тённис, кстати говоря, вводит в философию слово, которое мы очень часто привыкли использовать только в политическом значении, хотя его значение философское. Он придумывает слово «волюнтаризм». Ранние социологи богаты на изобретение терминов. Конт придумал «социологию» и «альтруизм», а Тённис – «волюнтаризм», что, кстати говоря, показывает, что латинской терминологией он пренебрегал не всегда и не во всем. Волюнтаристскими называются философские учения, в основании которых лежит воля. Тённис – большой читатель и почитатель Шопенгауэра, потом Ницше – философы, которые делают ставку на волю. И он исследует социальную жизнь и поведение человека, в первую очередь, как волевые, то есть направляемые волей. Это значит – не сознанием? Нет, говорит Тённис, мы различаем сознание, поскольку в нем содержится воля, и волю, поскольку в ней есть сознание. Есть некое единство – воля-сознание. Но в этом единстве перевес сделан либо в пользу воли, либо в пользу сознания, калькуляции.
Если воля превалирует, если в этом воле-сознании превалирует воля – это, говорит Тённис, психологический эквивалент тела, и называет это ужасным немецким термином «Wesenwille» – сущностная воля, воля, которая приписана некоторой сущности. Ее нельзя идентифицировать как рассудочную волю отдельного участника социального взаимодействия, это воля сущности. Мы приписываем эту волю сообществу, а не отдельным членам сообщества, они от него неотделимы, они чувствуют себя частичками этого сообщества. Мы скажем: «А как же отдельный человек с его рациональным сознанием?» Но уверены ли мы, что действующий человек – это тот, кто отделяет себя от других, четко взвешивает свои планы, действия, рассуждает, прикидывает и, наконец, действует согласно принятому решению? Вряд ли мы уверены, что все именно так. Если да, то в малой степени.
Вопрос из зала:
А если мы предположим, что это так?
Если мы предположим, что это так, мы должны будем, например, предположить, что, когда некоторая группа военнослужащих спартанского войска в едином порыве направляется, чтобы разгромить очередного врага, то каждый рассуждает и может додуматься до чего угодно, но каким-то совершенно удивительным образом приходит к мнению, абсолютно аналогичному мнению тех, кто находится рядом с ним.
Единодушие – огромная проблема для социологов-классиков. Мы видели эту проблему на примере Гоббса и Руссо. У Тённиса в описании Gemeinschaft'a все то же самое, что у Руссо в части описания общей воли, но только он говорит: так иногда бывало, я даже знаю где именно – в домохозяйстве, в соседской общине, в хорошем античном или средневековом городе, да и в других случаях, когда люди опознают свои индивидуальные воли во всеобщей воле коллективности. Причем, чем ближе мы приближаемся к органическому уровню, где мать кормит новорожденное дитя, – тем меньше у нас проблем. Чем больше мы удаляемся в область ментальную, где люди начинают рассуждать и согласовывать результаты своих рассуждений, – тем больше у нас проблем. Gemeinschaft, чистая социальная форма, где воля присутствует в каждом (та самая всеобщая воля), – это идеальная модель. Ей противопоставляется Gesellschaft. В Gesellschaft'e происходит общение, там каждый присоединяется, но по отдельности.
Есть ли там общее? Конечно, есть, но такого, примерно, рода, знаете… Привожу пример опять из кино, надеюсь, все видели нечто подобное. Вот, где-нибудь в придуманной кинематографистами Америке встречаются бандиты с бандитами или бандиты и полицейские. Нужно обменять что-то ценное на что-то ценное. И приходят две группы, у одной в руках чемодан с долларами, у другой – с наркотиками. Они смотрят друг на друга страшными глазами и боятся только одного: чтобы кто-то не вытащил пулемет. Они медленно и недоверчиво приближаются, и одновременно одна сторона хватается за чемодан с деньгами, который противная сторона еще не выпустила, другая – за чемодан с наркотиками, аналогично. В этот момент они образуют связку, которую на самом деле Тённис называет обществом. Только в момент обмена, когда предмет обмена еще не покинул одни руки и не перешел в другие, – между ними есть что-то общее. За этим стоит большая правовая традиция трактовки обмена, но для радикально социологического взгляда все выглядит иначе, как отрицание субстанциальной, сущностной общности. Люди моего Gesellschaft'a, – говорит Тённис, – это люди гоббсовского Левиафана. Те, кто хочет вступать в контрактные отношения, кто эгоист и расчетливый холодный участник обмена, описаны были Гоббсом, теперь они стали моделью для участников Gesellschaft'a. Хотя в таком виде это злостный поклеп на Гоббса, тем не менее эта интерпретация становится важнейшей, магистральной на много десятилетий вперед.
Итак, «люди Гоббса» ставят себе цели. Для этих целей они ищут подходящие средства, чтобы эффективно их достигнуть. Они таким образом оказываются заложниками непрерывного рассудочного процесса. Они постоянно размышляют, что им надо сделать. И в желании достигнуть определенного эффекта совершают не те действия, которые отвечали бы их внутреннему побуждению, а те, которые должны привести их к этому эффекту. Другие участники общения могли бы хотеть достигнуть того же самого, но у них нет ничего общего с этими другими, кроме того, что в акте обмена они могут обменять свое нужное на их нужное. И потому, что у них есть нужное друг другу, они могут соединиться на короткое время и не поубивать друг друга, потому что сверху есть рамка – государство, как и у Гоббса. И это есть
