стола телефон, потому что на него пришло сообщение.
“Я не знала, клянусь!”, – пишет мне Анька.
Подняв глаза, смотрю на нее. Ее округлившиеся глаза перебегают с меня на моего бывшего “брата”, а лицо Дубцова совершенно нечитаемо. Положив свою лапу на ее бедро, он спокойно роется в телефоне, будто ему до всего света дела нет. Окинув взглядом присутствующих, вижу наполненные интересом лица, а взгляд гламурной брюнетки неожиданно стал острым, как бритва.
– Дай мне выйти… – говорю сипло, не глядя на Баркова.
– Зачем? – мрачнеет его голос.
Вскинув на него глаза, в сердцах бросаю:
– Если не хочешь исчезнуть ты, исчезну я.
Его губы сжимаются, как и его челюсти. Через три глухих удара моего сердца он резко спрашивает, впившись в мои глаза своими:
– Мне исчезнуть?
– Да, Барков, – продолжаю швыряться словами. – Я так и сказала, у тебя уши заложило?
От внутреннего раздрая я несу все, что придет в голову, и прихожу в изумление, когда понимаю, что задела его. Вижу это на его окаменевшем лице!
– Ладно, – отбрасывает он меню. – Хорошего вечера.
Вскакивает с дивана и хватает со стола телефон, объявив над столом:
– Забыл утюг выключить.
Сглотнув, наблюдаю за тем, как обтянутые черной футболкой плечи расталкивают всех подряд. Обернувшись, слежу за ним, пока сбегает вниз по ступенькам подсвеченной лестницы, глядя себе под ноги. И как выставив вперед плечо ломится к выходу через танцпол. Как толкает рукой дверь и вылетает из зала не потрудившись ее закрыть.
Потоки мыслей вертятся в моей голове и разрывают ее на части.
Ну и отлично…
Пусть катится.
Но от острого чувства потери к горлу подкатывает ком.
Глава 15
– Что ты хочешь, индейку или может… рульку? – долетает до меня голос мамы.
– Точно не рульку, – фыркаю я, укладывая в ее маленький чемодан стопку футболок. – Кто вообще ест рульки?
– Ну… – чешет она пузо развалившегося в чемодане Черного. – Твой дед ест и…
Она замолкает, и я поднимаю на неё глаза.
Тряхнув головой и поджав губы, грубовато заканчивает мысль:
– Еще кое-кто.
Ясно.
Тот, чьё имя нельзя называть. Я не удивлюсь, если он может съесть несколько рулек одновременно. С его-то комплекцией ему нужны не рульки, а целиковые поросята.
Называть его имя нет необходимости. От него уже четвертый день никаких вестей, и теперь я даже не знаю, плохо это или хорошо.
Разве он не должен быть здесь?
Разве не должен вымаливать у неё прощение?
Она что, ему больше не нужна?
Я знаю, как умеет моя мама закрываться от людей. Как умеет упрямо вычеркивать их из своей жизни раз и навсегда. Кажется, это ее защитная реакция от людей, которые принимают ее за… легкомысленную недалекую дурочку и думают, что она этого не понимает. И на месте Игоря Баркова я бы очень поторопилась, если… она действительно ему нужна. В противном случае на кой черт он притащился сюда со своей колбасой? Если хотел от неё избавиться, пусть радуется!
– Хочешь взять его с собой? – тычу пальцем в ушастую черную морду, которая очень быстро прибавляет в весе.
– Он не влезет в карман, – отвечает мама из шкафа.
– Потому что ты кормишь его паштетами, – пеняю я, доставая котёнка из чемодана и пытаясь не вспоминать о том, откуда он вообще взялся, но тот день стоит у меня перед глазами отчетливо, как никогда.
Этот… дурак Никита Игоревич и все, что с ним связано, прекрасно откладывается в моей голове…
Чёрный вгрызается в мою руку, как маленькая акула.
– Ай… – морщусь, стряхивая его.
– Он любит паштеты, – натягивая мама на себя огромный свитер толстой вязки.
– Ещё бы, – закатываю глаза. – Он же не дурачок…
– Я не посмотрела, дед поменял розетку? – спрашивает она рассеянно.
– Я тоже не посмотрела.
Смотрим друг на друга, изобразив кислые мины.
Мы прекрасно умеем забивать гвозди, знаем, как прикрутить дверную ручку, поменять плинтус или как дотащить из магазина продукты на всю неделю, но электричество – это то, с чем дед категорически запретил нам связываться.
– Ладно, – распускает мама волосы. – Обойдемся…
Молча с ней соглашаюсь, закрывая чемодан и опуская его на пол.
Уже лет десять мы каждое Рождество встречаем у деда в «деревне». Там у нас дом. Вообще-то это не совсем деревня, а поселок, и не маленький. Я до семи лет жила там с бабушкой и дедом, а когда пришла пора идти в школу, мама забрала меня к себе в город. До этого она приезжала на выходные, и даже спустя годы я помню, с какой тоской ждала этих суббот и воскресений, сидя у окна и глядя на дорогу, а когда она уезжала я непременно ревела, заставляя ее реветь в ответ. Я так боялась, что она может не приехать через неделю, и этот страх мне внушил один соседский мальчик. Он сказал, что родители какого-то другого соседа переехали в другой город и забыли его здесь. Я боялась, что она тоже меня забудет. Что не приедет и не привезет запах своих духов. Не привезти нежных рук, своего голоса и смеха.
В нашей жизни всегда были только она, я, дед и бабушка, но ее так давно не стало, что в моей памяти мы как будто всегда были только втроем. А теперь нас будет… четверо…
Стряхнув воспоминания, выкатываю ее чемодан в прихожую и начинаю одеваться.
Она поживет до Рождества с дедом, а у меня сессия, поэтому я приеду к ним не раньше сочельника.
– Такси подъехало! – кричу я маме, распахивая входную дверь и впечатываясь носом в черный кашемир дорогого пальто, под которым будто металлический каркас.
Отскочив в сторону, смотрю в непроницаемые голубые глаза старшего Баркова, который, засунув в карманы руки, стоит на пороге нашей двушки.
– Здрасти… – бормочу, протирая свой нос.
– Привет, – осматривает коридор поверх моей головы.
– Оля дома?
Все же меня никак не отпускает мысль о том, что он не знает моего имени. Почему бы меня, черт возьми, это ни капли не удивило?
Мне не приходится отвечать, потому что мама выходит из комнаты, прижимая к груди нашего кота и целуя его морду.
Подняв глаза, тормозит с каменным выражением лица. Посмотрев на Баркова, вижу как его взгляд плавает по ней от макушки до носков синих пушистых тапок, а потом его светлые брови неожиданно сходятся на переносице, а глаза сужаются в таком знакомом мне выражении, что в животе случается кульбит.
Точно такими же взглядами разбрасывается и его отпрыск.
Пытаясь понять, что могло вызвать такую бурную реакцию, смотрю на маму.
В этом свитере она выглядит хрупкой, даже несмотря на живот. Из ворота торчит ее тонкая шея, а рукава подвернуты пару раз, потому что это дедов свитер, и он сидит на ней почти как платье, но любому дураку понятно, что это совершенно точно мужская вещь, которую до нее носили лет десять, это точно. На самом деле и того больше, я и сама иногда
