Сущность средневековой ереси
Итак, в пространном резюме мы пересказали то, чему посвящены первые главы. Если нам удалось сделать это хотя бы немного связно и в нужных пропорциях, то читателю должно стать ясно, что монашеская инквизиция возникла для того, чтобы выполнить абсолютно необходимую функцию. Она стала необходимой связкой между ересью и светскими властями. Светская значимость ереси во многом зависит от особенностей строения общества, в котором она появляется. Это происходит потому, что в любом обществе губительная доктрина непременно входит в конфликт с законной властью. По этой причине в теократии рамки того, что именуется ересью, гораздо больше, чем в любой другой социальной структуре. Мнение, которое в условиях светской монархии можно назвать непатриотичным и даже предательским, при теократии будет сочтено ересью.
Не то чтобы сущность ереси была так уж разнообразна. С точки зрения католиков, коммунизм – это куда большая ересь, чем то, что называли ересью в XIII веке. Однако изменилась шкала ценностей. Существует иной стандарт суждений. Сегодня власть верна нации, и коммунизм рассматривается, скорее, как угроза национальной безопасности, чем как институт, отрицающий догмы христианской веры.
Однако если интересы государства и Церкви совпадают (а если это так, то государство существует внутри Церкви, а не наоборот), то понятно, что положение меняется. Давайте рассмотрим это положение на примере.
В реакции, направленной против системы промышленного капитализма, составляющего основную черту нашего нынешнего социального порядка, мы видим множество людей, отрицающих саму идею частной собственности. Они называются коммунистами. Большинство людей ненавидит их и не обращает на них внимания. Их часто призывают к суду и иногда наказывают. Их учения считаются антисоциальными и предательскими, каковыми, впрочем они и являются. В XIII веке было организовано мощное, фанатичное коммунистическое движение, и власти инквизиции не жалели сил на то, чтобы поймать и привести к суду их лидеров. Они основали еретическую секту, а потому их объявили еретиками и наказывали, как наказывают еретиков. В истории эти люди известны, как духовные францисканцы.
Задача инквизиции
Итак, вот первое, что следует упомянуть в связи с монашеской инквизицией. Перед нею стояла задача сохранить не только чистоту веры, но и безопасность общества. Ее неспособность сделать это привела бы к полному разрушению западного христианского мира. Разумеется, этого не случилось. Средневековая инквизиция была одним из наиболее действенных трибуналов в истории. Ей с триумфом удалось остановить распространение антисоциального яда альбигойства, благодаря чему моральное единство Европы сохранялось еще в течение трех веков. Также важно отметить, что ни один из видов средневековых ересей, на борьбу с которыми встала инквизиция, не был основан на интеллектуальном протесте против веры. В прошлой главе мы заметили, что ни один средневековый еретик до начала XIV века не оставил после себя хоть сколько-нибудь значимого достижения в области литературы или искусства. Альбигойская ересь больше других видов ересей напоминала заговор. В ней не было и намека на оправдания, как, к примеру, в великих ученых трудах Кальвина, Беза, Цвингли и Меланктона, созданных в XVI веке. А ведь этот век, как и XIII, был веком бешеной интеллектуальной активности! По сравнению с полноводным, величественным потоком средневековых достижений, ереси напоминали собою грязные, отвратительные сточные воды. Или представьте себе Данте, святого Фому, Джотто, Иннокентия III, святого Людовика и других гигантов того времени, стоящих в грузовике с гордо поднятыми головами, дорогу для которых расчищают полицейские. Им, разумеется, приходится отталкивать всяких проходимцев, мешающих движению грузовика, что делается с одобрения всей толпы. С точки зрения средневековых достижений это вовсе не преуменьшение общей важности ересей. Ситуация была бы потенциально опасной, если не относиться к ней критически. Благодаря инквизиции, альбигойская ересь не обрела характер давящей, отчаянной угрозы. Работа по ее обузданию началась вовремя, хотя этот процесс и занял почти целый век.
Несмотря на то, что ожесточенность вырисовывается в мрачной импрессивности гигантских томов Леа, в инквизиции XIII века она имела локальный характер и встречалась довольно редко. К тому же она была направлена, в основном, против альбигойцев, которых заслуженно презирали все. Инквизиция почти не была известна в северной Франции и в скандинавских королевствах. Почти мгновенно она появилась в Англии во время подавления тамплиеров; Португалия и Кастилия ничего не знали о ней до прихода к власти Фердинанда и Изабеллы. Даже в таких странах, как Арагон, Лангедок и северная Италия, ересь распространилась почти исключительно в больших городах и в нескольких признанных центрах еретического сопротивления. В Венеции ее не было до 1289 года; в архивах инквизиции этого города говорится, что смертная казнь за ересь была назначена светскими властями только в шести случаях. В Руссильоне, на арагонской границе: «Короткие исследования неутомимого М. Брутелса проливают свет только на четыре приговора инквизиции. Все были направлены против баронов-грабителей… Непонятно, что произошло с двумя из этих негодяев. Те, чья судьба известна, пострадали лишь после смерти: их кости были выкопаны из могилы и сожжены, причем один раз – через сорок лет».[85]
Очень жаль, что вся история инквизиции была так тесно связана с противостоянием религии. С одной стороны, можно встретить такой тип писателя, который, говоря о Католической церкви, просто не может не вспомнить «гнусных жестокостей инквизиции», в точности, как если бы человек не мог упомянуть какого-нибудь монарха, не намекая на гнусности Звездной палаты.[86] С другой стороны, существует апологет, который смотрит на инквизицию как бы украдкой, не слишком-то умело пряча за спиной баночку с белилами. Такой человек стремится постоянно терять нить разговора. Некоторое время он обсуждает преследования протестантов в XVI и XVII веках, и чувствуется, что он не столько хочет понять инквизицию, сколько извиниться за нее. А правда состоит в том, что слишком критиковать или, напротив, обелять инквизицию нет необходимости. Прав тот историк, который признает, что инквизиция появилась именно тогда, когда в ней возникла необходимость, что в деле ереси она представляла закон, систему и даже справедливость там, где имела место политическая зависть, личная вражда и ненависть народа. Наконец, если бы обычный, нормальный современный человек внезапно попал в условия Средних веков, то он бы, без сомнения, от всей души поддержал создание инквизиции.
«Если что и нужно для истинного изложения исторических фактов, которые вы описываете, – говорит мистер Беллок, – так это согласие с философией того времени (при этом вы можете абсолютно не принимать эту философию) или, по крайней мере, полное ее понимание, а также то, что люди тех времен абсолютно ничем не отличались от нас… В случае со средневековой Европой… речь идет о людях, от которых нам передались не только гены: они – наша родня, наши отцы, наша собственная семья… Разумеется, нет необходимости соглашаться с деталями их поступков, такими, например, как их проявления жестокости с одной стороны, и яростное чувство чести – с другой… Но что необходимо желающему стать историком, а не просто популярным автором, повторяющим публике то, что она хочет от него услышать, так это ощущение духа наших предков внутри себя».
Смертная казнь
Без сомнения, главная трудность для современного читателя, пытающегося постичь Средние века, состоит в том, чтобы понять необходимость подавления ереси и введение смертной казни за нее. Казнь кажется нам жестокой, фанатичной и негуманной. Однако стоит напомнить, что попытки сравнить так называемую религиозную нетерпимость Средних веков и так называемую религиозную терпимость современности бессмысленны. В Средние века людей объединяла мораль, нормы которой диктовались Церковью; в наше время людей объединяет политика, определяемая нацией. Церковь и политика почти не касаются друг друга. И как в XIII веке против Церкви выступило альбигойство, так и сейчас против всей нации выступает великий национальный кризис. Таким образом, мы можем сравнить чистый, стихийный и относительно здоровый энтузиазм Средних веков с напыщенным фанатизмом, генерируемым беспринципной газетной пропагандой, каким его назвали во время войны. Мы можем сопоставить инквизиторскую процедуру с нашим насилием, направленным против того, чтобы подавить наших духовных противников – секту национальных еретиков. Мы также можем противопоставить силу «анафем» и отречений от Церкви, участившихся с появлением альбигойства, ярости, которая заставила людей во время войны предать анафеме не только Бернарди и Гогенцоллернов, но и Вагнера, Бетховена, Моцарта, Гете, Менделя, да и, вообще, весь неувядаемый цветок немецкого гения. Мы можем сравнить папские проклятия еретической литературы с жестким запретом свободных выступлений в любом виде, за чем следит бдительное око цензора. Если мы серьезно задумаемся над этими строчками, то сможем понять или хотя бы приблизимся к пониманию.
