Идти сквозь волны злобы было мерзко, хотелось закрыть глаза, чтобы не видеть разных и при этом отвратительно схожих лиц. Молодые, старые, мужские, женские, худые, толстощекие, бледные, налитые кровью — они были одинаковы, как брызги навозной жижи или блевотины, и они не иссякали. Площадь осталась позади, теперь Ли шагал вливавшейся в Голубиную улицу Ликторской; ее обитатели признаков жизни не подавали, и маршал их понимал. Миновав с дюжину запертых, а то и заколоченных домов, Савиньяк решил пройти к кавалерийским казармам напрямик, и как же прекрасен оказался пустой задний двор заколоченного «Солнца Кагеты»! Ли невольно замедлил шаг, с удивительным для него самого обожанием глядя на разбитые бочки и кусты чертополоха, покрытые напоминающими бритвенные помазки цветами. На одном сидела муха. Иссиня-черная, она, видимо почувствовав взгляд, взлетела с недовольным жужжанием, и Ли успел ее прихлопнуть, навеки впечатав в расстеленную по столу карту Южной Марагоны. Муха была бергерской, и сам он — кто бы сомневался — благополучно пребывал в Агмштадте. Именно так: он пребывает в благополучном Агмштадте, а мать — в Нохе, и туда ломится обезумевшая, жаждущая крови сволочь.
Глава 12. БЕРГМАРК. АГМШТАДТ
400 год К. С. 7-й день Летних Молний
1
Перед обедом граф Савиньяк проминал своего жеребца. Разумеется, если не было дел поважнее, но сегодня не случилось ни гонцов, ни советов, ни приватных визитов — на то, чтобы это разузнать, умения у Луизы хватило. Госпожа Арамона, скромно и достойно одевшись — черное, и только черное! во-первых, траур по ее величеству, во-вторых, повергать своим видом в ужас больше не требуется, — загодя проследовала на конный двор. Расспросить про торскую породу и посоветоваться о будущей верховой лошадке для Селины. Все было рассчитано до мелочей, и встреча вышла бы совершенно случайной, но граф не пришел. Луиза осмотрела немалое число мохнатых крепеньких кобылок, выслушала уйму советов, неприлично долго разглядывала и кормила буланую ласкушу и все-таки была вынуждена попрощаться.
Выходов с конного двора было несколько, и госпожа Арамона, умелым маневром избавившись от галантного бергера средних лет, с золотыми подковами на перевязи, затерялась среди добротных каменных сараев. Савиньяк ещё мог появиться, а она могла свернуть не туда, испугаться крысы, заблудиться… Да мало ли, главное — переговорить.
Хитрость была вынужденной, потому что капитаншу всерьез начинала тревожить маркграфиня. Сперва Луизе до нее было не больше дела, чем хвостатому Маршалу — до свеклы. Не слишком любящая жена не слишком верного мужа, эка невидаль! Свита Урфриды казалась попроще и подушевней столичного птичника, но удивляться этому не приходилось — глухомань. Госпожа Арамона как могла отвечала на расспросы, дуру из себя не строила, слишком умную, впрочем, тоже. Все шло отлично, а потом Луиза перехватила брошенный украдкой на Селину взгляд. Такой знакомый, такой ненавидящий! Именно так глядит ревность, причем ревность, готовая укусить.
Понять, по чьей милости Урфрида прижимает ушки, удалось быстро. Маркграфиня была умна и умела владеть собой, но о том, как Проэмперадор Севера повстречал госпожу Арамона, расспрашивала лично, причем дважды — адъютанта Савиньяка и сопровождавшего дам теньента из Надора. Разумеется, расспросы были упрятаны в равнодушную болтовню, но Луиза тоже знала, с кем и о чем разговаривать, и потом в Агмштадте обретался лишь один мужчина, достойный внимания дочки самого Рудольфа. До невозможности одинокой, это капитанша тоже поняла почти сразу, и она не могла допустить, Чтобы у Сэль завелся такой враг. Была и еще одна мыслишка. Кое-что до мужчин лучше всего доходит через женскую ревность, а кое-куда даже умников приходится тыкать носом. Именно это Луиза и намеревалась проделать с Проэмперадором, а тот взял и запропал.
Расстроенная, пусть и не слишком, женщина бродила меж сараев, прислушиваясь, не зазвучит ли горн, — бергерскую Манеру сообщать о прибытии почетных гостей хоть бы и на конюшню госпожа Арамона всемерно одобряла, но ехидная дудка молчала. Все мыслимые сроки прошли, и Луиза, не желая мозолить глаза конюшенному начальству, юркнула в узкий лаз, по всему — ведущий к ближайшей калитке. Она ошиблась, — серая, местами тронутая плесенью кладка тянулась и ринулась, одуванчики под ногами сменила раскисшая мертвая глина, а выхода все не было. Только высокие, облупленные стены и сужающийся проход, очень похожий на тупик. Капитанша с неприязнью глянула на испакощенные туфли и повернула. Она и подумать не могла, что в Агмштадте отыщутся такие гнусные закоулки, однако же отыскались!
2
Адъютанты вскочили, всем своим видом выказывая, что усилено ждут приказаний и знать не знают, откуда на ковре взялась семерка Волн. Господин маршал карту «не заметил», буднично велел не тревожить до обеда и закрыл дверь. Адъютанты дулись в тонто, на кухне повара маркграфа шли в решающую атаку на гору назначенной к вечернему съедению снеди, а свихнувшиеся столичные обыватели штурмовали Ноху…
Ли вернулся к столу, к карте, к прихлопнутой мухе. Сердце Проэмперадора билось неспешно и ровно, зато мысли неслись, будто лошади по скаковому кругу. Савиньяк не сомневался, что в самом деле видел столицу, хоть и не представлял, как это получилось. Да, он в последние дни часто думал о матери, ее, судя по письмам, тоже многое беспокоило, но не более того. До смертного ужаса, что прорывается сквозь сотни хорн, хватая любящих, вернее уже любивших, за горло, им обоим было далеко, а если мать, готовясь к худшему, кого-то и вспомнит, то отца. Причина видений в другом, и причину эту сразу не найдешь. А дорогу в призрачную Ноху?
Муха, взлетев с цветка в безмолвной Олларии, зажужжала и нашла свой вполне материальный конец в Бергмарк. Он убил муху и вернулся в Агмштадт? Он вернулся в Агмштадт и убил муху?
Тикают часы, в солнечном столбе кружат пылинки. Так спокойно, так безопасно… «Виденья посылаются свыше», — учат клирики; «Видения непостижимы, — долдонят сьентифики, — их нельзя ни предвидеть, ни вызвать». А точно ли нельзя? Ли прикрыл глаза, восстанавливая в памяти мрачноватую комнату, неожиданно яркую синюю полосу шторы. Материнские руки теребят атлас, сталкивают со стола какую-то ерунду, расшнуровывают корсаж баронессы… Переодевшись, Марианна не пыталась прикинуться служанкой, так для чего ей мещанское платье? Ответ очевиден: в нем проще бежать, а ведь в Нохе с ее стенами и церковными гвардейцами всяко безопасней, чем в городе. Последнее объясняет переселение к Левию, но как графиня Савиньяк и баронесса Капуль-Гизайль оказались вместе и где, кошки его раздери, Констанс?! Спасает свои сокровища? Сплавил жену кстати подвернувшейся графине и спасает? Или пристроил самое ценное под крылышко Левию? Самое ценное? Самое… древнее?
Рожденная воспоминаниями о хитреце с морискиллами догадка еще не стала мыслью, а Ли уже отпирал походное бюро, где среди карт и писем скрывалась все еще завернутая в вышивку находка девицы Арамона. Сверкнуло и мелко затряслось не померкшее за века серебро, но рука Проэмперадора оставалась твердой — это маску била дрожь. Лионель едва не отшвырнул сгусток лихорадки, сдержался, положил на карту и, уподобившись Рудольфу, прошелся по комнате. Собрался с силами, стал у стола, вглядываясь в зыбкие, будто отражение, черты и ощущая, как разгоняется его собственное сердце. Это могло быть шагом в Олларию, в заросший чертополохом двор. Это было шагом туда… По серебру чиркнул малиновый промельк, Ли успел удержать его взглядом, вытягивая, словно пить. Он увидит, он сейчас прорвется и увидит… Двор, разбитые бочки, сорняки, солнце…
3
После очередного поворота Луиза сдалась и позвала на помощь. Крик вышел глухим, словно большую его часть впитали ноздреватые, слезящиеся стены. Ответа не было, как и эха. Женщина, сколько смогла, простояла на месте, вслушиваясь в показавшуюся запредельной тишину, потом завопила во всю глотку. Без толку — она слишком углубилась в старые склады, к которым примыкал конный двор. Ее не слышали, о ней не думали, ее не искали, мало того, вокруг стал подниматься туман. От Герарда Луиза знала, что в горах туману вылезти раз плюнуть, и все равно испугалась. Да, это было глупей глупого, но тишина, хватающая за каблуки глина и повторяющие друг друга проходы между одинаковых зданий вызывали ужас. Ко всему, госпожа Арамона одевалась для светского разговора в летний день, а не для беготни по промозглым задворкам. Холод породил злость, злость слегка вправила мозги. Капитанша вспомнила, что, постоянно сворачивая в одну сторону, вернешься, откуда вышел, потом сообразила, что уже раз десять поворачивала куда попало. Ничего, если в конце окажется стена, она просто вернется к ближайшей развилке, как-нибудь пометит проверенный тупик и займется следующим лазом. Резиденция маркграфа не так уж и велика, если не метаться навроде безголовой курицы, выберешься.
