А зимой начали мы наступать, гнать врагов со своих полей. И опять так привелось, что подошли мы к своей деревне. Называется она Великий Двор. Деревня наша стоит на яру над рекой. С колокольни старой нашей церкви очень далеко видно. Старухи нам, ребятам, всегда говорили: «Полезай на колокольню — половину России увидишь. Только, гляди, не испугайся».
И до чего дошла фашистская подлость! Устроили они в нашей церкви штаб и склад снарядов. Расчет у них, конечно, был правильный. Тоже ведь понимают, собаки, что ни у кого, кто человеком называется, не подымется рука разбить из орудий редкую красоту, что простояла сотни лет, спалить огнем мужицкую роспись. Вот они и засели в церкви. И видят, верно, наша артиллерия огня по церкви не ведет. И выходит, будто они в безопасности, и даже еще смеются над нами: «Вот, мол, русские мозги, на какой пустяк мы их поддели!»
За красоту спрятались! И так это меня ударило, даже зубами я заскрипел и думаю: «Я от вас, от зверья, ни одного клочка не оставлю». Пришел к командиру и доложил: «Разрешите, я их из церкви выбью без всякого повреждения архитектуры и великолепной этой росписи». «Каким же это манером?» — спрашивает командир. «Да я здешний, — говорю. — У меня есть свой способ. Только разрешите взять несколько дымовых шашек.»
Командир согласился. Ночью я пробрался в свою деревню — мне там каждая веточка знакома. Большого труда не было. Да и ночь была колкая, студеная. Добрался к рассвету, отыскал отца. Вошел к нему в сарай — чуть заря, — а он сидит седой, как снег, а лицо черное. Увидел меня, заплакал, — а слезы наши тяжелые, тяжелее чугуна, — и говорит: «По глазам вижу, Ваня, что пришел ты за делом». Я ему все объяснил. Дело простое. Есть у нас на кладбище часовня старенькая-старенькая, кривая. Из-под той часовни ведет к церкви подземный ход. Мы, ребята, ход тот знали, как свою избу, — сколько раз лазили. Петр Гаврилыч тоже знал, рассказывал, что вырыли ход во время старинных набегов, прятались в нем жители от татар.
Ночью прошел я в этот ход, а отца отправил в лес за реку: там сидели в самых берлогах наши старики-партизаны. Отправил, конечно, с приказом. Подождал я до назначенного часа, прополз по подземному ходу до алтаря. Слушаю. Гудит телефон, что-то немцы по-своему кричат, огрызаются друг на друга. Я поднял плиту в алтаре. Подымал я ее, думаю, целый час. Подпер ее ломиком, чтобы не упала. Кругом на полу ящики со снарядами.
А потом — очень просто — зажег я дымовые шашки. Вы видели, какой от них ядовитый дым? Жуткое дело! Ну, конечно, паника началась страшная. Представьте, пожар, а кругом все забито снарядами.
Немцы выскочили наружу, а на околице — партизаны. У них было три пулемета. Бой начали, какого я никогда и не ждал. Ну, одним словом, через час враги вымелись из нашей деревни, а тут подоспела и моя часть. Вот только отца в этом бою убили. Вы так и напишите Петру Гаврилычу: «Убили, мол, Прохора Терехина, отца Вани. Погиб он, старый старик, на защите живописного дела и стародавнего нашего мастерства. И жалко мне, что не дождался он до победы. Вот бы на радостях сделал дуг — от них бы у ямщиков сердце падало. С теми дугами и бубенцами вернулись бы мы с фронта с победой в родные места, — тысяче жаворонков нас не перезвенеть».
Да вот не дожил старик. Вы на меня не сердитесь, что я разболтался. Наше дело сейчас такое: лежим, думаем, вспоминаем и досадуем на эти свои раны — скорее бы они зажили да отпустили нас в свою часть.
Вячеслав Яковлевич Шишков
Советские Сусанины
Светлый образ Ивана Сусанина дорог каждому советскому человеку. В нем прежде всего нам особенно ценно воплощение гражданского долга, искренней любви к Родине, доблести и огромного мужества. Этот незабываемый облик мстителя, за свой народ жив поныне: наша освободительная Отечественная война во множестве родит советских Иванов Сусаниных. То здесь, то там, на колоссальном фронте войны, гремят их славные подвиги, они бестрепетно приносят свою жизнь во благо Отечества, именами этих мучеников за правое дело, за счастье Родины будут блистать страницы военной истории.
Внук
Шустрый, со смышленой мордочкой Петя ведет рассказ неторопливо, с толком. Волосы у мальчонки белесые с соломенным отливом, щеки нажеваны, толстые. Ему всего одиннадцать лет, но после недавнего с ним происшествия он чувствует себя взрослым. Этой зимой он осиротел и теперь находится на попечении всей деревни. В каждом семействе, в порядке очередности, он живет по неделе, пользуется любовью односельчан, собирается пойти в партизаны.
— Слушай, — говорит он человеку с записной книжкой, и его глаза загораются каким-то особым блеском. — Я уже многим рассказывал, не ты первый, не ты последний. Ну, пиши.
И вот, значит, такое дело… Сидим мы за этим самым столом, чай пьем, кислое молоко с творогом хлебаем. Дело зимнее, чуть зорька утренняя загоралась, бабушка печку топит, дедушка девятый стакан допивает, лучина в светце горит. А керосину не было у нас, был, да бабушка сослепу пролила его. Вот ладно. И только дедушка стал цедить из самовара десятый стакан, вламываются в избу вражий офицер да пятеро солдат. Офицер башлык от усатой морды отвернул и прямо, брюхо вперед, на деда. И говорит ему по-русски, хотя не больно складно, а понять из пятого в десятое можно все-таки. Говорит, а сам в немецкую географическую карту поглядывает.
— Знайт, знайт, — говорит, — я все знайт… Твоя, — говорит, — восемьдесят годов, ты старая, только ты карашо знайт ваш лес. Ты веди наши карош солдат на речка Черемха, там, кудой ваш красная сольдат укрепился, я все знайт… Только чтобы тихо-мирно, чтобы нам нагрянуть ату-ату… Понял, старая хрыча? К обед доведешь, живой станешь, а обманешь, пристрелю, как собачка, сверх земля валяться будешь. — Тут он вытащил этакой большущий пистолет и прямо деду в нос: — Убью!
Я, конешное дело, с непривыку задрожал, бабушка уронила ухват, ахнула и шлепнулась на лавку, а дедушка ничего, дедушка хоть и побелел, а ничего себе, старик крепкий. Покрестился он по старой привычке на образа, со мной переглянулся и этак срыву бросил:
— Ты, супостат, не стращай меня! Уж ежели убить грозишь, так ладно, поведу вас. Так и быть.
Офицер сказал:
— Гут-гут.
Вот ладно. Дедушка обряжаться стал, натягивает зипун, а сам головой мне кивает: пойди, мол, Петька, сюда. Вот я подошел, а он и шепчет мне:
— Беги скорей, Петя, прямо к командиру Горбунову. Упреди. А я врагов кружить по лесу буду, в Медвежий Лог, мол, выведу их, там встретьте.
Офицер заметил, что дед нашептывает мне, да как заорет:
— Молчи!.. Пристрелю! — а сам револьвером потряхивает.
Я шапку в охапку, сунул за пазуху полкраюхи хлеба, да дуй-не-стой. Еще темновато было, а уж над лесом заря полыхала, через часок, пожалуй, и солнце вздымается. Я прямо в лес. Ой, да и лес наш, без конца, без краю! Зверючьи тропинки мне все знакомые, я с дедушкой слопцы на горностаев да на лисиц почасту ставлю. А военный начальник Горбунов, к которому дедушка послал меня, тоже знакомый наш: он родом из соседнего села, и недавно в нашу школу со своей позиции подарки привозил, карандаши да бумагу. Ежели прямиком идти, то до товарища Горбунова километров двадцать пять. Для меня это два плевка, лишь бы на стаю волков не наткнуться. Я взял лыжи, да и пошел отмахивать. По полянам да в редком бору на лыжах, а в чащобе — пешедралом.
Иду по лесу, а сам горько-разгорько думаю: «Бедный ты мой дедушка, этакая тебе выпала доля на старости лет: отряд товарища Горбунова выдать с головой. Только я знаю, дедушка Матвей… ты предателем ни за что не согласишься стать, ты куда ни то заведешь вражью силу, в самую погибель заведешь. Ой, дедушка, дедушка! Ведь тогда враги убьют тебя, ведь ты старый старик, тебе не убежать от них. Ну до чего жаль мне тебя… Стой, стой, дедушка Матвей, не унывай, я выручу тебя, мы с товарищем Горбуновым за милую душу распатроним всю свору, а тебя спасем».
Малость полегче мне стало. А башка у меня мокрая, по щекам пот струйками течет и сам весь мокрый. Дай, думаю, на валежинку присяду, отдохну. И как только присел, вдруг будто в лоб влетело, вдруг вспомнил: да ведь дедушка-то мой — настоящий Иван Сусанин, а я не Петька, а воспитанник Сусанина — мальчик Ваня, и будто велено мне скакать на коне в Посад и всех там взбулгачить, грохать в ворота и что есть силы кричать: «Отоприте, отоприте! Моего отца злые вороги в лес увели, вооружайтесь скорей, а то вороги перебьют вас всех!» Я все это представление в Ленинградском театре видел, называется «Иван Сусанин». Нас, лучших учеников, возили из нашего села в экскурсию. В жизнь не забыть… Ох, и замечательное представление! А в конце — как зазвонили во все колокола, да как начали греметь в тысячу труб, да как запели актеры хором, я аж вскочил от радости. А вот когда Сусанина убивали, у меня сердце зашлось, и слезы потекли. Молодец Сусанин, вот молодчага! Не побоялся умереть за родину: «Смерти, говорит, не боюсь, страха не страшусь, лягу за родную Русь» Вот он какой… Ну да и дедушка мой не хуже его поступит, даром, что не Сусанин фамилия, а Кузьмин Матвей Матвеич, уж я-то знаю моего дедушку.
