Делать нечего. Сперва – в весьма скромную ведомственную гостиницу. Потом в столовую. Прошлись по центральной улице имени товарища Энгельса. Поглазели на здание драмтеатра – знаменитое, в форме трактора, памятник индустриализации сельского хозяйства. С театральной веранды полюбовались Доном.
Решили вернуться в управление, сели на автобус, но ошиблись номером и заехали на какую-то окраину. Оказалось, в Александровку – чуть ли не пригород. Поехали обратно. Лобов неотрывно смотрел в окно. Ночная метель, разговоры в поезде, странный сон – все это, казалось, происходило не с ним. И вообще никакого значения не имело. Ему все нравилось. Конечно, он представлял Ростов по-другому: юг, яркое солнце, синее небо, теплынь, цветут пальмы с олеандрами, по которым ползают знаменитые ростовские раки. Но и так хорошо: новый город, красивые девушки, а они с Рутковым – два питерских сыскаря (ну, не два, полтора, какая разница?), идущих по следу опасного убийцы. В общем-то, здорово. Только бы поймать его скорее, гада…
В обед Хромова в отделе не было. «Уехал в горком».
В четыре: «Да вот только что его машина уехала, вы на крыльце разминулись, наверное!» В шесть у Руткова кончилось терпение, он с ноги открыл дверь какого-то кабинета и пошел ругаться. Вернулся улыбающийся, с высоким чернявым капитаном под руку.
– Знакомься, Лобов, – оперуполномоченный Канюкин, гений интендантской службы, мой фронтовой кореш! Под Псковом в госпитале вместе валялись, а потом в Берлине, на Унтер-ден-Линден ванны из шампанского принимали!
– Ванны мы принимали по отдельности, – очень серьезно уточнил Канюкин.
После чего вдруг широко открыл рот, запрокинул голову и очень громко расхохотался. Так громко, чтобы окружающие поняли, что это была шутка. Лобов понял. А еще, что оперуполномоченный Канюкин – большой шутник.
* * *
Жил Канюкин неподалеку, в двухкомнатной квартире со всеми удобствами. Лобова поразил замок на входной двери – массивный, как в банковском сейфе, с тремя толстыми, блестящими от масла ригелями. Канюкин, сразу видно, их смазывал, ухаживал. За такой дверью должны находиться сокровища, большие суммы денег или, на худой конец, телевизор марки «Рубин». Телевизора здесь, правда, не было, сокровищ, по-видимому, тоже, но укомплектована квартирка была внушительно. Хрустальная люстра, паркет, модный сервант с крутыми стеклянными бокалами, целая гвардия фарфоровых пастушков и слоников, а на стенах висели расписные тарелки с мельницами, альпийскими видами и прочей дребеденью… Лобов был однажды в гостях у Руткова («моя пещера», как тот сам говорил) и, честно говоря, жилье советского милиционера представлял себе несколько иначе. Он-то уже смирился, что, получив когда-нибудь капитанские погоны, будет жить в коммуналке с общей кухней и соседом-алкоголиком, топить торфом печь-голландку, а туалет будет один на всю лестничную площадку. Ну, а тут – эта самая Унтер-ден-Линден, только шампанского не хватает.
– …У фрица того снарядом башню заклинило, стрелка контузило, видно, лупит в белый свет, как в копеечку, сам не знает куда. А Федьке Лукашу из-за сараев его не видно, выскочил на полном газу и как раз левую бочину ему подставил. Помнишь Федьку? В соседней палате лежал, ну?
– Белобрысый такой, – сказал Канюкин не совсем уверенно. – С заячьей губой…
– Не. Федька рыжий… Не важно. Я его, блин, как закрою глаза… Ух. Так и стоит передо мной. Он ведь тоже до Берлина дошел, представляешь? Латаный весь перелатаный, комиссовать его хотели, а все-таки добился своего, с другим полком через всю Европу пёр. Мы ж пили там вместе, кажись. Не помнишь, что ли? Ты нам еще окорок копченый приволок из генеральского пайка!
– Да вспомнил, вспомнил. За окорочок тот мне хорошо влетело… Получил по лбу щелчок за генеральский окорочок!
Канюкин с удовольствием посмеялся над своей шуткой, потом твердой рукой разделил холодец, разложил по тарелкам, наполнил стаканы.
– Я, конечно, в танке не горел. Но согласись, интендантским тоже ведь несладко приходилось. Я, вон, с контузией угодил… Всюду, понимаешь, успей, и все равно недовольны!
– Для пули, Петро, все одинаково, что танкист, что интендант. Давай за тебя, что ли.
Стажёру Лобову наливали наравне со всеми. Уже после второго тоста он почувствовал себя гораздо увереннее. Встал, прошелся по гостиной, заложив руки за спину. Эркюль Пуаро говорил, что узнать человека можно, просто взглянув на корешки книг в его библиотеке. Но у Канюкина не было ни одной книги. Лобову пришлось изучать фарфоровых пастушков и расписные тарелки на стене. На одной из таких тарелок Лобов обнаружил любопытную сценку с усатым хлыщом в коротких тирольских штанах и дородной фермершей, хм… с обнаженной грудью. Грудь была похожа на два розовых воздушных шара, и хлыщ явно намеревался выпустить их в свободный полет.
– Это саксонский фарфор? – спросил Лобов с видом знатока.
Хозяин обернулся.
– Чего? А, это. Да фиг его знает. Мне все равно нравится, хоть саксонский он, хоть нижнетагильский…
– Вы коллекционируете?
Канюкин рассмеялся, посмотрел на Руткова.
– Да как тебе сказать… Это мне по случаю досталось. Знойная барышня, правда?
– Вполне, – солидно ответил Лобов.
– Да, кстати, Петро, а Любочку Степанову помнишь? – спросил капитан Рутков. – Как это там… Любочка – короткая юбочка, а? Где она сейчас?
Вместо ответа Канюкин сладострастно, по-кошачьи, зажмурился, оскалил зубы и изобразил руками и плечами что-то такое, танцевальное. Но вслух только сказал:
– Тш-ш, моя услышит – всю рожу расхерачит… Давай еще по одной. За наших, кто не вернулся…
Жену Канюкина Лобов даже не рассмотрел толком. Сдобная, симпатичная, чем-то напоминавшая бело-розовый зефир, она мелькнула как тень, молниеносно накрыла на стол, будто сдавала норматив на время, а потом ушла ужинать на кухню. «Не буду вам мешать. Приятного аппетита». Как эта женщина будет «херачить» рожу Канюкина, Лобов представлял себе с трудом. Зато легко представил, как она сидит в кухне одна и ест картошку с котлетой. Смотрит в стену. Одна. Молча. Словно какая-нибудь наложница или заложница. А они тут водку пьют, разговоры разговаривают, им весело. Странно. Но, в общем, может, так оно и надо? Вот женится – узнает…
Рутков с Канюкиным долго вспоминали войну. Собьются на что-то другое, на футбол или на цены на продукты, а потом опять про войну. Все никак не могли наговориться. Сразу видно, это очень больная для них тема. Особенно для Канюкина. Лобов не понял толком, что там произошло, но, похоже, Канюкина в самом конце войны хотели отправить за что-то в штрафбат. Чуть не отправили. За какую-то провинность. А он ничего такого не делал. Взял какую-то вещь на каминной полке. Это ведь фрицы, как ты не понимаешь? Да и вранье все это! Враньё!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
