есть только ты, Кимберли, — в одно мгновение просто говорю я, ведь здесь совершенно не над чем думать. Это истинная правда, и ничего честнее её банально не может быть.
— А прежде?
— Никого вот уже больше четырёх лет.
— Но как?
— Сначала из-за тюрьмы, а потом и мысли об этом, если честно, не возникало.
— Это долго длилось? Ну… Пребывание за решёткой?
— Два года.
— А до? Ты… любил?
— Я не знаю, что это за чувство, Кимберли. Я же говорил.
— Ну а симпатию хотя бы испытывал?
— Да, дважды. В старшей школе и в университете, но зашло всё довольно далеко лишь во второй раз.
— И что произошло потом?
— А потом я сел.
— А что же она?
— Она не приходила ко мне и не ждала, если ты об этом. Всё было не настолько серьёзно, Кимберли.
— Извини.
— Да ничего. Просто можем мы, пожалуйста, закончить этот разговор?
— Только ещё один вопрос, хорошо?
— Да.
Сердце сжимается, и его захватывает в свои тиски мука протеста. Но то, что я слышу, кардинально уводит беседу в совершенно другое русло, и я выдыхаю.
— Ты любишь утку? — спрашивает Кимберли, сжимая свои руки вокруг верхней части моего тела в районе грудной клетки. Я скорее догадываюсь, чем чувствую, что тянусь к её ладоням в ответ и прикасаюсь к ним в таком же нежном жесте, каким и она чуть ранее дотронулась до меня, но едва ли понимаю скрывающийся за всем этим подтекст.
— А что?
— Просто скажи, да или нет.
— Когда-то любил, а сейчас даже не знаю. Но с чего такой вопрос?
— Просто сегодня День благодарения, и я думала об ужине. Об ужине с моей семьёй на самом деле, — проясняет всё Кимберли.
Улавливая моментально возникшую в её голосе серьёзность, я скрываю свою наготу второй простынёй, если честно, желая вообще исчезнуть или провалиться сквозь землю. Если речь действительно о том, о чём я думаю, то я хочу оглохнуть.
— Так у тебя поэтому сегодня выходной?
— Именно.
— Желаю тебе хорошо провести время, — без всякого энтузиазма откликаюсь я, выпрямляясь в полный рост и одновременно надёжно оборачивая простынь вокруг своих бёдер. Но Кимберли удерживает меня за пальцы, а по ощущениям и за сердце и не даёт мне скрыться где бы то ни было, не оставляя иного выбора, кроме как обернуться и приготовиться слушать.
— Я хочу, чтобы ты поехал со мной, — не моргая и не разрывая зрительного контакта, возникшего между нами, прямо и чётко выражает свои пожелания она. Всё это слишком. Слишком запредельно. Слишком безумно. Слишком немыслимо. Слишком за пределами допустимого и однозначно вне зоны комфорта. В конце концов, кто я, кто она, и кто её отец? Я не умею притворяться, а он не позволит этому продолжаться, какой бы взрослой она ни была. Мне больно от одной лишь мысли её обидеть, но так нужно. Никто не должен знать, и её семья особенно. Да и вообще это далеко не единственная причина моего назревающего отказа.
— Но я… Я больше не отмечаю праздники, Кимберли.
— Но так этот ужин хотя бы будет более-менее сносным.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Я не была с тобой до конца честной. Я… я не особо и лажу со своим отцом. Так что не у тебя одного есть скелеты в шкафу.
— Что между вами случилось?
— Он хотел, чтобы я пошла по его стопам. В том смысле, чтобы нашла себя в той же сфере, в какой задействован и он. Чтобы желательно вершила правосудие.
— То есть?
— То есть чтобы стала судьёй.
— И отправляла за решётку таких, как я.
— Но я выбрала свой путь, Джейден, я работаю в издательстве и к тому миру не имею ни малейшего отношения.
— Прости, но имеешь. Твой отец полицейский. Ты же понимаешь, что я никак не могу поехать с тобой?
— Он ничего о тебе не узнает, клянусь. Мы можем придумать всё, что пожелаешь. Сочинить какую угодно легенду. Я просто… просто не хочу оставлять тебя одного. Точнее, хочу провести этот вечер с тобой. Пожалуйста?
Она смотрит на меня просящими глазами. В них даже мольба. Медленно тая, моя решимость подвергается испытанию, пока в конце концов не достигает нулевой отметки, когда в какой-то момент я почему-то отказываюсь от своих слов. Я покоряюсь этим чувствам и всей их гамме, лишь надеясь, что мне не придётся пожалеть. Каким-то образом я успешно отвязываюсь на сегодня от Трэвиса и пытаюсь не рассматривать предстоящий вечер, как знакомство с родителями, и относиться к нему так же ровно, как и Кимберли, но все мои усилия оказываются тщетными. Чем ближе становится время отъезда, тем всё сильнее возрастает мой мандраж, а когда мы оказываемся в её машине, я так и вовсе начинаю ощущать основательно вспотевшие руки и подступающее дурное предчувствие. Я не понимаю, что здесь делаю и что творю, но решительно подавляю тошнотворные позывы и заставляю себя сосредоточиться на Кимберли, сидящей за рулём и управляющей кажущимся доисторическим транспортным средством. Это, наверное, самый старый пикап в мире. Я то и дело слышу стуки, скрипы и дребезжания, когда Кимберли переключает передачи. Несомненно, заставляя меня нервничать по поводу безопасности, одновременно это помогает мне переключиться и сосредоточить своё внимание на поездке, а не на окончательной цели передвижения по городским улицам.
— Этому автомобилю место на свалке металлолома, и, причём, уже давно.
— Не спорю, он старый, да и вообще на нём ездил ещё мой отец, но я люблю его и пока не готова променять на что-либо другое.
— Любовь любовью, но риск не всегда дело благородное.
— Я бы так не сказала. В конце концов, рискнув, я не так давно, кажется, спасла чью-то жизнь.
— Сейчас речь о твоей.
— Послушай, я регулярно посещаю автосервис и при необходимости вкладываюсь в ремонт.
— Не проще ли уже купить новый автомобиль, чем бесконечно латать старый, особенно учитывая тот факт, что современные стандарты безопасности ему всё это всё равно не привьёт?
— Может быть, и проще, но порой что-то проверенное надёжнее незнакомых вещей.
За этой небольшой вроде как перепалкой я и не замечаю, как мы уже достигли пункта назначения, и относительно ориентации в пространстве прихожу в себя лишь в подземном паркинге, когда Кимберли паркуется недалеко от лифтов, курсирующих между стоянкой и жилыми этажами. Слишком скоро мы выходим на нужном этаже, и хотя я не страдаю клаустрофобией, а длинный коридор в любом случае не является замкнутым пространством, воротник рубашки меня будто душит. Это чувство лишь усиливается, когда Кимберли представляет меня,
