Джульетте куда-нибудь нам с ней однажды поехать развлечься… на берег Рейна… в Италию… куда-нибудь.
– А она?
– Не хочет детей одних оставить! Это взгляд матерей! – сказал холодно президент.
– А вы, мой президент, счастливейший из супругов, – доложила докторова, – вы должны утром и вечером благодарить Бога, что иначе не женились. Эта женщина была создана для вас.
Незаметной иронии в голосе докторовой президент, как кажется, не уловил, поглядел только неспокойно на говорящую, как бы не поверил этим похвалам. Докторова говорила очень серьёзно.
– Вы должны и за то благодарить Бога, что ваша первая любовь не сложилась.
Президент отступил как ошпаренный.
– Первая? Какая? Ни о какой не знаю. Это моя первая и последняя!
– Как эти вещи легко забываются и как легко убедить себя потом, что то, что было, не существовало. А не любили вы горячо Толу, которую этот несчастный Тодзио?…
Это смелое выступление притянуло такое страшное облако на лицо президента, что докторова, поглядев на него, не докончила. Он резко схватил её за руку и начал очень серьёзно и гневно:
– Если желаете мне хорошего, прошу, умоляю, этих двух имён никогда в моём доме не вспоминать.
Эта просьба была подобна приказу и поэтому докторова возмутилась:
– Я не знала, – сказала она с полуулыбкой, – что имена так любимого существа и того, которого называли братом, так могут быть вам неприятны.
Президент вспылил и схватил за обе руки стоящую перед ним докторову.
– Я, его братом… – сказал он сдавленным голосом. – Братом… пани, пани, вы хотите мне, пожалуй, неприятность учинить…
– А! Помилосердствуйте, это не в моей натуре, – отозвалась спокойно женщина, – неприятности бы вам учинить не хотела, но рада бы видеть вас остывшим и не так горячо принимающим… что измениться не может.
– Не понимаю, – шибко вставил президент, – что же это – измениться не может? На что мне быть остывшим? Я ни о чём, что касается этого человека, знать не хочу. Достаточно неблагодарности испытала от них обоих, отца и сына, моя семья. Как змеи втиснулись под нашу крышу, мы отогрели этих змей для того чтобы нас клеветой кусали.
Президент был весь в ярости, докторова смотрела на него холодная и не взволнованная.
– Вы, наверное, знаете, что Теодор Мурминский несколько дней здесь.
– Знаю, знаю, – живо воскликнул хозяин, – и вы готовы его, кровная моей жены, наша… в доме своём принимать?
– Не знаю, дорогой профессор, почему бы я должна закрыть перед ним двери? Всё-таки ничем не обесчестил себя, никакого преступления не совершил. Он не повинен, наверно, в том, что президентша его ребёнком взяла на воспитание, не мог предотвратить это, чтобы вам это неприятным не было.
Пурпурным стало лицо достойного пана… молчал… с гордой физиономией, сказал, восстанавливая над собой власть.
– Ни слова о том, ни слова! Не хочу о том знать, что живёт… не знаю о нём, не знаю его.
– Я страдаю от этого, дорогой президент, – говорила бесстрастная кузинка. – Моим мнением, хоть это только мнение женщины, не хорошо, может быть, знающей ваши связи, моим мнением, вы имеете некоторые обязанности для воспитанника вашей матери… а легко, очень легко некоторыми взглядами вы могли бы его привлечь на свою сторону!
– Я! Его! Привлечь на свою сторону! – с вспышкой горькой иронии кричал хозяин. – Вы, пожалуй, не знаете или умышленно не хотите понять моего положения. Значит, я должен с вами говорить более открыто, чем бы хотел, чем бы следовало. Вы – наша кровная, а это налагает на вас некоторые обязанности. Вы знаете, что достойная, почтенная моя мать взяла ребёнка гувернёра на воспитание? Распустили весть, что за него вышла, что была его женой и что этот пан Теодор… был её сыном и моим сводным братом, что я, зная о том, ущемил его в состоянии, что уничтожил доказательства его происхождения.
Докторова, слушая, пожимала плечами и упорно смотрела ему в глаза.
– А это всё, – спросила его холодно и окидывая изучающим взором, – было, естественно, байкой и вымыслом?
Вопрос, так прямо брошенный, с оттенком сомнения, взволновал президента.
– Вы знали, пани, мою мать, – воскликнул он, – женщина, как она, не хотела и не могла таить то, что делала. Но имела болезненную чувствительность, необъяснимую слабость к этому… к этому трутню, – добавил хозяин, – а он ею сумел воспользоваться… и сейчас не без цели сюда, наверное, явился… хочет меня вынудить к жертвам, хочет меня обобрать.
– Мне не кажется, чтобы он имел эту мысль, – прервала кузинка, – ошибаетесь. Куда же этот человек может податься? Здесь воспитался, тут исток – вещь естественная, что тут ищет приюта и работы. Профессор Куделка, который им занимается, говорил мне, что, несмотря на несчастья, какие испытал, и переломы на душе и теле, человек способный и горячо берётся за работу.
Странный, издевательский смех президента разошёлся даже чересчур громко по зале.
– Он, за работу! И вы этому верите? Этот старый легковерный глупец, которого все всегда обманывали и обманывают…
Куделка, и Куделка вам говорил! Это впавший в детство старец…
Президент вздохнул, но, не давая докторовой открыть уст, говорил дальше:
– Никто лучше меня не знает этого человека, который всегда будил во мне отвращение и пренебрежение. Мот, фанатик, неженка, чудак, себялюбец, ни к чему… Считает себя созданным для наивысших предназначений… а двух дней выдержать при одном не может.
Прервал себя президент; передёрнулся весь как бы от отвращения – и обратил глаза на докторову, которая со сложенными руками, неподвижная, холодная, не разделяя вовсе его чувств, стояла и мерила его любопытным взором.
– Мне сдаётся, дорогой президент, – отвечала она, – что вы несправедливы к нему. Не отрицаю, что натуры, такие разные, как ваши, нелегко друг другу могут отдать справедливость. Вы, так сурово, холодно, разумно, принимающий жизнь, он – так горячо и страстно. А конец концом, есть это очень бедный человек и из-за этого одного многое бы можно ему простить. Мой президент, – добавила она, – если бы те люди были так злы, разве не сумели бы воспользоваться добротой президентши? Разве это вина, что люди там друг другу какую-то там, как говорите, сказочку выдумали?
– Дорогая пани, если бы мы о чём-нибудь другом поговорили?…
Голос его дрожал, и, хотя вроде бы хотел произнести это равнодушно, пылкость играла в его звуке… и неумолимый гнев.
– О чём-нибудь другом? – рассмеялась неумолимая кузина. – Хотите, чтобы я вам описала, как теперь выглядит Тола, каким образом изменилась, как заново похорошела, сколько в ней ума, важности, талантов…
– Вижу, что вы сегодня ополчились на меня, – воскликнул хозяин, – признаю себя побеждённым и покидаю поле боя.
Говоря это, он поклонился с преувеличенным уважением и медленно вышел. Докторова с равно карикатурной серьёзностью отдала ему низкий поклон.
Вошла потом на минуту в салон, в котором звучала музыка…
постояла у порога и незначительно, как бы прохаживаясь, направилась к дверям. Президент, который издали отлично
