факторов. Были тут и своекорыстные побуждения церковной иерархии, желавшей избавиться от фактически изгойского статуса представителей «терпимой» конфессии и уравняться в правах с католическим духовенством. В унии выразилось и своего рода душевное расстройство многих западнорусских православных, в сознании которых боролись привязанность к вере и обычаям предков с пониманием превосходства западной культуры. Уния для них становилась своего рода компромиссом — униаты примыкали к более сильной в их глазах цивилизации, при этом сохраняя особую субъектность, наследующую предшествующей традиции русского православия.
Показательна в этом плане судьба Мелетия Смотрицкого — защитника православия, который в конце жизни принял унию. Как представляется, тут имела место не «измена», а своего рода акт отчаяния, попытка спасти православие путем «почетной капитуляции» перед лицом превосходящих сил противника.
Уния, в конечном счете, лишь дополнительно ослабила западнорусское общество, расколов его между униатами и сторонниками «старого» православия, а также способствовала дальнейшей полонизации Западной Руси и деградации местной русской идентичности.
Не было единства и в православном лагере. Наметившаяся ориентация на Москву как на новый общерусский центр разделялась далеко не всеми. Многие как духовные (Сильвестр Коссов), так и светские лица продолжали ориентироваться на Речь Посполитую, все еще рассчитывая на достижение некого компромисса между православными и католиками. Отсюда, например, проистекают многочисленные метания и измены малороссийских гетманов (Брюховецкий, Выговский, Мазепа).
Столь неоднозначное отношение к Москве православных Речи Посполитой объясняется тем, что общерусская идея в ее новой «москвоцентричной» редакции в XVII веке еще находилась на стадии формирования, и Москва все еще не обрела авторитета в качестве нового общерусского центра.
В XVII веке еще была свежа память об опричном терроре Ивана Грозного, многочисленные беженцы от которого оседали в литовско-польской Руси. Еще более свежа была память о московской Смуте, когда Московское царство балансировало на грани коллапса. Очевидно, давала свои всходы и антимосковская пропаганда поляков, распускавших слухи о «варварстве» и «азиатстве» Москвы.
Эти колебания дорого стоили православным Белоруссии и правобережной Украины: дополнительные сто лет польско-литовского господства окончательно низвели Западную Русь на уровень «попа и холопа».
Православное возрождение захлебнулось в крови казацких восстаний и польско-московских войн середины XVII века, практически полностью уничтоживших западнорусскую православную городскую культуру — авангард русско-православного сопротивления Польше. Православное население городов либо физически истребляется, либо уходит в Москву, либо обращается в унию. Опустевшие западнорусские города становятся объектами польско-еврейской колонизации и превращаются в форпосты польского господства над западнорусской крестьянской массой, окончательно утратившей свою элиту.
Это была настоящая цивилизационная катастрофа, масштабы которой адекватно не оценены поныне.
О жалком состоянии западнорусского православия уже в начале XVIII века свидетельствует следующий эпизод. Во время Северной войны, когда русские войска заняли Полоцк, Петр I предлагал местной православной общине вернуть отнятый униатами древний Софийский собор. Однако православные отказались, опасаясь мести униатов после ухода русских войск. Итогом этого стал взрыв порохового склада, устроенного в отнятом у униатов соборе, уничтоживший древнерусскую святыню, на месте которой униатами была позднее возведена барочная католическая базилика, возвышающаяся на берегу Двины и поныне.
Впрочем, свою долю вины за трагедию Западной Руси несет и Москва, для которой долгое время было характерно высокомерно-недоверчивое отношение к Западной Руси, подвергшейся в глазах московских людей «тлетворному влиянию» латинизации.
Как отмечал Александр Пыпин, «руководствуясь непосредственным соображением, что русское может быть только такое, какое оно было в Москве, московские люди не думали о том, что это западное русское издавна жило особняком от восточной Руси и тем самым могло приобрести свои несходные черты. <…> Известно, какими недоразумениями и недоверием сопровождались первые встречи московских людей с учеными киевлянами и белорусами, <…> эти недоразумения являлись и при встречах на месте с населением западного края, напр., в походах царя Алексея Михайловича в „Литву“».
Москва, воспринимая себя в качестве наследника и преемника Киева, вместе с тем, слишком мало внимания уделяла делам Западной Руси, земли которой и составляли историческое ядро древнерусского государства. Более того, в сознании московских людей, очевидно, формировалось противопоставление себя как «истинных русских» «литовцам и черкасам» (то есть белорусам и малорусам), находившимся под иноверной польской властью. Подобному отчужденному отношению, по-видимому, немало поспособствовало и распространение унии в Западной Руси.
Присоединение Малороссии было, по сути, навязано Хмельницким Москве, не желавшей ввязываться в войну с Речью Посполитой. На короткое время, когда царь Алексей Михайлович объединил почти все западнорусские земли под своей властью и принял титул «царя всея Великия, Малыя и Белыя России», казалось, что общерусская идея вновь восстала из забвения. Однако вскоре Белоруссия и правобережная Украина опять оказываются под польско-литовским владычеством, и уже до самых разделов Речи Посполитой Россия не предпринимает никаких попыток вернуть эти земли. Во время Северной войны войска Петра хозяйничают в Речи Посполитой, однако Петр не делает здесь никаких территориальных приобретений, несмотря на то, что казаки украинского правобережья просят принять их в русское подданство.
Разделы Речи Посполитой означали лишь механическое государственное соединение западнорусских земель с Россией — вплоть до середины XIX века здесь продолжают господствовать польские порядки, а русское общество смотрит на этот край как на польский.
Только в 1830-е годы, после первого польского восстания, русское правительство начинает проводить осторожную политику по поддержке русских начал в крае. Кульминацией этой эпохи становится воссоединение униатов. Однако окончательно российское общество открывает для себя скрытую волнами польского потопа западнорусскую Атлантиду после восстания 1863 года.
Таким образом, запоздалое западнорусское возрождение начинается только к середине XIX века.
К этому времени культура большей части Западной Руси (Белоруссия, правобережная Украина, Галичина и Закарпатская Русь в составе Австрии) пребывала в состоянии глубочайшего упадка. «Высокая» городская и аристократическая культура была тотально полонизирована. Крестьянство — собственно белорусы и малороссы, влачило жалкое существование в крепостной зависимости от ополяченных панов. Православие пребывало в угнетенном состоянии и во многих местностях было вытеснено унией. Внутри самой унии шли интенсивные процессы полонизации и латинизации.
Тем не менее, западнорусское самосознание было угнетено, но не уничтожено, и оно начало пробуждаться.
Несомненно, этому способствовало возвышение и усиление России, придавшей русскости имперские величие и блеск.
Русскость, капитулировавшая и отступавшая перед «польщизной» на западе, на востоке не просто сохранилась и выжила, но и пошла в цивилизационный рост. Русская цивилизация теперь не только не уступала польской, но и начинала превосходить ее. Русь и Польша поменялись ролями. Если раньше Русь падала и отступала, а Польша возвышалась и росла, то теперь все было с точностью наоборот: поляки превратились в безгосударственный периферийный народ, в то время как русские входили в зенит могущества.
Мощный цивилизационный импульс, возникший на востоке Руси, не мог
