Он усмехнулся.
— Не будете? — переспросил он и, помолчав, ответил: — Я был на одиннадцатом этаже того самого дома, на первом этаже которого расположен магазин «Рогдай»…
Я смотрела на него во все глаза. Он фактически признавался мне в совершенном им преступлении! Но делал это так свободно и спокойно, будто не был в нем виноват.
Голова моя немного закружилась от этого странного противоречия.
— Вы сказали слишком мало, чтобы вам поверить, и слишком много, чтобы вас обвинить, — сказала я. — Я жду продолжения. Но прежде один вопрос…
Я сделала паузу и пристально на него посмотрела.
— Вы не видели человека, приехавшего на красной машине марки «Вольво»? — спросила я. — Она стоит у входа в ресторан…
— У входа? — Он очень удивился и, кажется, даже обрадовался.
Он встал и хотел идти к выходу, но передумал, поднял руку, и к нему тотчас подскочил официант.
— Дима, — сказал он, — посмотри у входа… Говорят, там для меня есть сюрприз.
Официант удалился. Хозяин ресторана смотрел ему вслед.
— Так вы не видели, кто на ней приехал? — повторила я свой вопрос.
Он повернулся ко мне.
— Мне сложно ответить на ваш вопрос, поскольку это моя машина, — сказал он, и я замерла от испуга, но он продолжил: — Ее угнали вчера утром. И я тоже хотел бы знать, кто это сделал.
Я облегченно вздохнула.
— Тогда пока оставим эту тему, — предложила я. — Я в этом помочь вам никак не смогу. Тем более что у нас есть не менее важная тема для разговора.
— Я вижу, вы удивлены, что я оказался сыном женщины, которая была ее родной матерью, — сказал он, указывая на фотографию. Гелла Сереброва — моя сестра в некотором роде.
Признаюсь, ему удалось меня удивить. И не только тем, что он назвал себя братом Гели. Но и тем, что он продолжал затягивать себе петлю на шее, давая в мои руки информацию, объясняющую все окончательно. У него были самые реальные мотивы для убийства.
— Знаете, Ольга Юрьевна, — сказал он, — если вы не перестанете сейчас думать о том, что я убийца и злодей, вы ничего не сможете понять из того, что я буду вам говорить. Я не прошу вас верить мне. Я просто прошу выслушать и услышать каждое мое слово, не отвлекая себя эмоциями и негодованием на мое злодейство.
Я растерянно хлопала глазами, не понимая, что происходит. Он был совершенно не похож на человека, признающегося в убийстве.
— Меня зовут Богдан, — продолжал он. — И сейчас я ношу фамилию моей матери. Но она не родная моя мать. Родной матери у меня не было, по крайней мере, так мне сказала директор детского дома, в котором я жил до пяти лет, Любовь Максимовна, когда я спросил у нее, кто моя мать и когда она заберет меня оттуда.
Он усмехнулся, увидев мою реакцию на произнесенное им имя старушки, с которой я только что рассталась.
— Вы, я вижу, уже побывали в детском доме и видели Любовь Максимовну. Вы, наверное, поняли, какой она человек. Может быть, она слишком много взяла на себя, распоряжаясь нашими судьбами так, как казалось ей правильным и справедливым. Но я ее за это не виню. Я люблю ее как свою мать, как еще одну свою мать, потому что женщину, которая меня усыновила, я тоже любил… Это невеселая история, и рассказывать ее придется долго, но я прошу вас выслушать меня непредвзято и не торопиться делать выводы и надевать на меня наручники. Наоборот, я надеюсь на вашу помощь.
Я молчала, поскольку сказать мне было нечего. Оставалось только ждать и слушать его рассказ, что я и делала.
— Вы молчите, — продолжал Богдан, — и это хороший знак. Значит, вы еще можете мне поверить, хотя я сам иногда не верю в то, что со мной произошло. Моя приемная мать, Елена Анатольевна, совершила в молодости страшный грех. Она отказалась от своей новорожденной дочери. Оставила ее в роддоме. Не знаю, можно ли оправдать этот поступок, не знаю… Меня тоже бросили, и у меня очень личное отношение к этому. Впрочем, это не имеет прямого отношения к моей истории.
Он замолчал, налил себе и мне сока из стоящего на столе прозрачного кувшина и выпил несколько глотков.
— Мы с Гелей росли вместе, в одной группе, ее тогда звали Ангелиночкой с легкой руки Любови Максимовны. Мы все любили нашу директоршу, но все мечтали иметь настоящих родителей. И всегда замирали, когда в палату входила незнакомая женщина или мужчина. Мы знали, что нас выбирают. И старались понравиться. Самые маленькие, те бежали к вошедшей женщине и кричали: «Мама! Мама! Возьми меня отсюда! Я буду тебя любить!»
Я заметила, что рука его, которая держит стакан с соком, слегка дрожит, но голос оставался твердым. Признаюсь, у меня тоже какой-то комок начал подбираться к горлу, когда я представила малышей, бегущих с надеждой к незнакомой женщине.
— Они готовы были любую женщину называть мамой, — продолжал Богдан. — Их никогда не выбирали. Не знаю, почему, может быть, именно из-за этого. Мы с Гелей, трехлетние малыши, посоветовались между собой и поняли, что, если ты хочешь, чтобы выбрали тебя, не нужно показывать, как ты этого хочешь, надо продолжать играть и смеяться, хотя на самом деле тебе хочется все бросить и тоже бежать к этой незнакомой женщине, которая пришла выбирать себе ребенка. Нам было по три года!
Он снова замолчал и сделал еще глоток.
— Это была закалка на всю жизнь, — сказал он. — Я до сих пор помню, как мне было больно и страшно, когда однажды пришла женщина и увела Гелю с собой. Больно от того, что счастье, которое было рядом, промахнулось и не попало в меня. И страшно от того, что меня никогда не выберут, как я думал в тот момент. Но это было не так. Через два года пришла другая женщина и увела с собой меня. И я сумел ее искренне полюбить и назвать своей матерью. Но я никогда не забуду той ненависти, которую я испытал к девчонке, ушедшей из детского дома с приемной матерью и оставившей меня одного. Ангелинка была моим единственным другом тогда. И я не смог простить ей, что ее увели, а я остался. Наверное, я был бы счастлив, если бы вместо нее взяли тогда меня. Но выбрали ее, и я ее возненавидел. Через два года я вспомнил о той ненависти, и мне стало стыдно…
А через пару недель после детского дома я вообще забыл о его существовании. Еще бы! Меня повезли в Америку! Мой приемный отец оказался очень богатым человеком. У него было несколько ресторанов, а у меня — куча игрушек и куча желаний, которые неизменно выполнялись, чего бы я ни попросил. Я был просто счастлив…
Он поставил стакан на стол и посмотрел мне в глаза. Я прочитала в них боль. С такими глазами человек не может говорить о счастье.
— Только недавно я понял, что моя мать, моя приемная мать, меня не любила, — произнес он с трудом. — Она пыталась замолить свой грех, взяв меня из того же самого детского дома, в который попала ее дочь, из той же самой группы. Она специально выбрала ребенка, который больше других, как рассказала ей воспитательница, общался с ее дочерью. Только недавно я узнал, что больше всего на свете моя мать любила брошенную ею в роддоме свою родную дочь — Ангелину… Она опоздала на два года, не успев забрать ее из детского дома. Геля попала в чужую семью, а я занял ее место в семье ее родной матери.
Он вздохнул, переводя дыхание.
— Все это я узнал только после того, как два года назад умер мой приемный отец, оставив матери огромное по вашим российским меркам состояние. Он занимался ресторанным бизнесом и редко бывал в нашем доме в Нью-Джерси, постоянно разъезжая по Америке и открывая новые заведения с одним и тем же названием — «Берт». Его звали Альбертом. Еще до революции его деда и бабку вывезли родители из России. У него был ностальгический интерес к России, когда у вас началась перестройка, он, один из первых среди западных коммерсантов, привез сюда свой капитал и открыл ресторан «Берт» в Москве. Потом — в Санкт-Петербурге. В Москве, еще раньше, когда он приезжал искать своих родственников, он познакомился с Еленой Анатольевной, с моей приемной матерью. Он предполагал, что у него остались родственники в России. Американских родственников у отца не было — все они погибли во время взрыва в синагоге в Нью-Йорке в 1969 году. Сам он остался в живых, потому что лежал в больнице после операции аппендицита. Он женился на матери, увез ее из России. А через год она уговорила его поехать в Россию, чтобы взять ребенка из детского дома. Он так и не узнал, что у матери была дочь, от которой она отказалась. Мать боялась ему сказать об этом. Отец не смог бы ее понять и простить. Но своих детей у нее больше быть не могло, а ребенка, как она ему объяснила, она хочет только русского. Это будет, мол, память об их общей родине, о России. Отец, занятый своим бизнесом, разрешил ей съездить в Россию самой и выбрать в детском доме ребенка. Она приехала в Тарасов в надежде, что сумеет разыскать свою дочь и, как ни странно это звучит, — удочерить ее, свою родную дочь. Но мама опоздала на два года. И в ее семье вместо Гели, появился я. Богдан замолчал и задумался. Я сидела в напряженном ожидании продолжения. Пока всему, что он рассказывал, я верила, но он еще ничего не сказал о той ночи, когда Геля была убита, и это занозой сидело во мне, мешая поверить в его невиновность.
