футляре бирюзового цвета. Хозяйка перетасовала стопку пластинок и взвизгнула от радости, когда наткнулась на «Соул мэн» от «Сэм-энд-Дейв»[72]. Джимми с подружкой, как и почти все здешние дамы, пустились в пляс, а я направился к стойке, где сидели несколько парней, и заказал себе пиво. Отсюда можно было вдоволь полюбоваться барышнями в их цветных шелковых аозай. Это такие легкие женские рубахи с длинным разрезом сбоку, которые носятся поверх брюк. У нас дома на девушек, которые осмеливались надеть брюки, до сих пор смотрели косо, не допускали их к занятиям в школе, строго запрещали такое в армии и не приветствовали в офисах. А здесь это привычный женский наряд, полуплатье. Я как-то спросил об аозай мистера Мина, секретаря того судового агента, к которому ходил за суточными, и он рассказал мне такую историю:
– Все началось в XVII веке. Один из князей династии Нгуен[73], под властью которой был Юг, повелел, чтобы каждый придворный – женщина или мужчина – носил шелковую рубаху поверх штанов. Аозай. Сам князь был крепкий мужчина, в полном расцвете сил, и имел уже шестнадцать сыновей. Он желал, чтобы его двор отличался от двора его заклятых врагов, князей Чинь[74], которые правили землями на север от Ханоя. Как видите, даже в те времена нашу хрупкую страну раздирали междоусобицы. Там, на севере, и мужчины, и женщины носили рубахи поверх юбок. Князь Нгуен хотел для себя чего-то нового. Кроме того, это подчеркивало статус. В школе нас учили, что французский король Людовик XIV завел похожую моду для собственных придворных. Дамы и кавалеры должны были носить каблуки красного цвета. Это свидетельствовало, что дворяне возвышаются над прочими сословиями и не утруждают себя низкими занятиями – ведь никому не придет в голову месить грязь в поле в подобной обуви. То же самое было и с аозай, потому что на пошив платья уходило много дорогого шелка, который в те времена могли себе позволить лишь аристократы. И они таскали на себе эти груды шелка, не обращая внимания ни на тяжесть, ни на летнюю жару. Они скорее взмокли бы как свиньи, лишь бы не выглядеть бедняками.
Он посмеялся и добавил:
– Но как бы там ни было, если позволите так сказать, я нахожу этот наряд очень чувственным, глядя на стройных женщин – в шелках, струящихся от шеи до лодыжек. У нас есть поговорка: «Аозай все скрывает, но ничего не прячет».
И сегодня, наблюдая за танцующими девушками, я понял, о чем он тогда толковал. Они были еще совсем юными, вряд какой-нибудь стукнуло хотя бы двадцать пять. Они пышно начесывали и взбивали волосы, чтобы походить на певичек из «Супримс»[75], и некоторые казались писаными красавицами – если не замечать легкий оттенок грусти в глазах. Я задавал себе вопрос: где сейчас их отцы и братья? А бойфренды? Не в окопах ли? Я знал, конечно, что они тут ради денег, но все же молодость брала свое, и им, мне кажется, тоже хотелось украсть у войны минутку веселья.
Звонко грянули духовые – вступление к «Респект» Ареты Франклин[76], и ко мне подошла молодая женщина в голубом аозае. Она слегка прихрамывала.
– Купите мне сайгонский чай, сэр?
– Конечно, почему нет? Бармен, сайгонский чай даме, пожалуйста.
Напиток этот, как вы помните, безалкогольный, но она опрокинула его в рот так, словно это был виски-шот. Кто знает, может, в честь Нового года туда и добавили немного спиртного.
– Danse avec moi![77] – воскликнула она, взяв меня за руку.
Я смущенно улыбнулся. Заметив это, она прищурилась и подергала меня за локон на шевелюре:
– Хм-м… Волос длинный, рыжий. Не солдат. Австралиец?
– Не про меня честь.
– Ирландец?
– Предки ирландцы. Я им тоже вроде как поклоняюсь. Я американец, но давно уже не солдат.
– Окей, Рыжий! Танцуй со мной!
Я протянул ей руку, и мы вышли на танцпол, где я продемонстрировал свои самые зажигательные па в бибопе[78]. Она веселилась, повторяя их за мной. Сменили пластинку, и мы услышали демонический баритон Джима Моррисона[79]: «Знаешь, все было б неправдой, знаешь, я был бы лжецом…» Бибоп под такое уже не подходит, так что я притянул мою Леди-в-голубом поближе, и мы принялись покачиваться в медленном ритме.
– Как тебя зовут? – спросил я.
– Тао, – сказала она, – Персиковый Цвет.
– Никогда не видел, как цветет персик.
– Ну, посмотри, – отвела она в сторону полу своего аозая. Длинный шрам тянулся по ее бедру. Поверх него было вытатуирована ветка абрикоса, обвитая нежно-розовыми цветками.
– Какая прелесть! – сказал я, не спрашивая откуда взялся этот шрам, и кто его нанес. Это могла быть наша шрапнель. Или вьетконговская.
– Да, мы считаем цветок персика прекраснейшим на свете. Их приносят на алтари предков вместе с пятью самыми лакомыми фруктами. Особенно на праздник Тет, чтобы наши любимые, которых уже нет с нами, снова могли наслаждаться красотой.
Она помолчала минуту и добавила задумчиво:
– Раньше здесь было много красоты.
Я заглянул в ее карие глаза. И вспомнил одну строчку из поэмы Андре Бретона[80], французского поэта-сюрреалиста, которую я читал в школе и которая отложилась в памяти: «Ее глаза как древо, что под топором, из этих глаз испил бы я в темнице». Мне казалось, я понимал ее. Я ведь и сам не так давно, на наш Новый год, тянул вместе со всеми старинную Auld Lang Syne[81].
– Тет – это ведь Новый год, так?
– Да, – рассеяно ответила она, думая о чем-то своем.
– И который он сейчас? По вашему счету.
– Будет 4847-й. Мы очень древний народ.
– Ого! Наш календарь вдвое короче, а уж Америка-то – и вовсе ребенок по сравнению с вами. На наш Новый год мы пьем шампанское и поем, вспоминая старых друзей и знакомых. А вы?
– А мы вспоминаем наших прадедушек и прабабушек и дарим детям новую одежду и немного денег в красных конвертиках. Красный – это самый новогодний цвет, потому что зверь Ньянь[82], который пожирает детей, боится его больше всего на свете и никогда не подходит близко. Понимаешь, Рыжий, почему я выбрала тебя? Увидев твои волосы, он будет держаться подальше.
– Похоже, он вроде нашего бугимена. Правда, тот пугает детей не только по праздникам. Вы даете друг другу новогодние обеты?
– Запреты? – косо посмотрела она на меня.
– Да нет… Обеты. Обещания, что станете лучше в следующем году, что измените что-то в жизни. Правда, все это забывается
