— Чужеземец, я думал, что совать нос в чужие дела годится только женщинам, живущим в городах и поселениях, и что так не поступают люди, привыкшие жить на просторе. Было бы по-дружески и по-товарищески помочь вон тем повозкам, вместо того, чтобы бродить там, где никто не нуждается в ваших услугах.
— Я могу употребить остаток сил на то, чтобы везти эту повозку, совершенно так же, как и на другое дело, — возразил Траппер.
— Что вы, принимаете нас за детей, что ли? — воскликнул Измаил со страшной, насмешливой улыбкой. Сильной рукой он потащил маленькую повозку, которая покатилась по траве так же легко, как если бы ее вез обычно запрягавшийся в нее вол.
Траппер остался на том же месте и следил глазами за удалявшейся повозкой до тех пор, пока она не достигла вершины холма и не исчезла, в свою очередь, за спуском… Потом он обернулся и посмотрел туда, где еще вчера был лагерь переселенцев. Отсутствие человеческих лиц вряд ли вызвало бы хотя самое легкое волнение в душе человека, давно привыкшего к одиночеству, если бы на месте не осталось следов, напоминавших о тех, кто был, и разрушений, произведенных ими. Он печально покачал головой, глядя на то место, где так недавно высились деревья. Теперь они лежали у его ног, лишенные листвы — бесплодные стволы, которым, уже не ожить.
— Да, — пробормотал он сквозь зубы, — я должен был предвидеть это. Всегда так бывает, и все же я сам привел их в это место, единственное в этом роде, которое можно найти на много миль в окрестности. Вот они, тщеславные желания человека и его преступная расточительность! Он приручает диких зверей, чтобы удовлетворять свои пустые требования, и, лишив их естественного питания, приучается обнажать землю от деревьев для утоления их голода.
Легкий шум в кустарниках неподалеку от леска, у которого Измаил раскинул свой лагерь, донесся до слуха Траппера. Первым его движением было нацелить карабин, что он и сделал а проворством и ловкостью молодого человека; но обычное спокойствие тут же возвратилось к нему. Он взял ружье под мышку, принял свой обычный задумчивый вид и сказал, возвысив голос:
— Выходите, выходите свободно, кто бы вы ни были; вам нечего опасаться этих иссохших рук. Я поел и выпил; зачем трогать чужую жизнь, когда для меня не нужно этой жертвы? Не много времени пройдет до тех пор, когда птицы станут клевать глаза, которые уже не увидят их, и, может быть, будут отдыхать на моих высохших костях; если такие создания погибают, почему же мне надеяться на вечную жизнь? Выходите, выходите, не бойтесь, вам не угрожает никакая опасность.
— Благодарю вас за эти слова, старик, — сказал Поль Говер, проворно выходя из своего убежища. — Когда вы взводили курок ружья, ваш вид не особенно нравился мне. Черт возьми! Как будто нельзя сделать ни одного движения без вашего позволения, как будто малейшее нарушение ваших приказаний немедленно получает возмездие.
— Вы верно говорите, вы правы! — воскликнул Траппер, невольно улыбаясь при воспоминании о своей былой ловкости. — Было время, когда мало кто умел лучше меня управляться с таким длинным ружьем, как это, и достигать лучших результатов. Вы правы, молодой человек, было время, когда опасно было пошевелить листом невдалеке от меня, или, — прибавил он, понижая голос, — ирокезу показать хоть глаз из своей засады…
Его голос потерялся в лесу, куда он дал увести себя Полю, слишком погруженный в мысли о том, что происходило в стране более чем за полвека назад, чтобы оказать хотя малейшее сопротивление.
Глава VIII
Для того, чтобы не слишком растягивать наш рассказ и не утомлять читателя, мы просим последнего представить себе, что между сценою, которой заканчивалась последняя глава, и событиями, о которых мы собираемся рассказать в настоящей, прошла целая неделя. Наступила перемена времени года. Зеленая окраска уступила место более темной одежде осени. Небо было покрыто облаками, которые, громоздясь друг на друга, неслись с ужасающей быстротой.
Иногда они разрывались, и в промежутках был виден лазурный свод, яркий блеск которого казался тем поразительнее, чем мрачнее и облачнее был горизонт. Внизу ветры разражались над пустынной прерией с яростью, неизвестной почти ни в какой другой части континента. Можно было подумать, что в мифические времена боги ветров позволили своим шумным подданным вырваться из пещеры, в которую они были заключены; и эти подданные свободно предавались своим забавам в пустынях, где они не находили ни деревьев, ни гор, ни человеческих построек, никакого препятствия своим ужасным играм.
Хотя пустынность была характерной чертой той местности, куда мы должны перенести теперь действие нашего рассказа, но все же там можно было найти некоторые признаки человека. Среди монотонной волнистой поверхности прерии на берегу маленькой речки, которая, извиваясь по равнинам, впадала, наконец, в один из многочисленных притоков «Отца рек», подымался крутой утес. Внизу, у подножья утеса, виднелся ряд ольх и сумахов, пощаженных как будто для того, чтобы указать место, где находился прежде маленький лесок; остальные деревья были срублены. Тут-то и можно было заметить признаки присутствия людей.
Снизу видно было только нечто вроде ограды, образованной из камней и стволов деревьев, грубо сложенных во избежание лишней работы. Дальше виднелось несколько крыш, сделанных из коры и сучьев. В некоторых местах, чтобы легче было подыматься, были устроены перила, и, наконец, наверху маленькой пирамиды, торчащей на одном из углов утеса, стояла холщовая палатка, белизна которой издали вырисовывалась, как глыба снега, или — если употребить более подходящее сравнение — как незапятнанное, тщательно оберегаемое знамя, которое жители находящейся внизу цитадели решили защищать ценою своей самой чистой крови. Едва ли нужно говорить, что эта грубо построенная крепость была местом, куда удалился Измаил Буш после того, как у него украли стада.
Скваттер стоял у подножия утеса, опираясь на ружье, и взглядом, в котором презрение смешивалось с разочарованием, окидывал расстилавшуюся перед ним бесплодную степь.
— Пора нам переменить нашу натуру, — сказал он своему шурину, который почти никогда не расставался с ним, — и начать подражать жвачным животным, так как здесь негде достать пищу, годную для свободных людей. Ты-то, Абирам, я думаю, сумел бы пропитаться и среди кузнечиков и перегнать самого проворного из них.
— С этой страной ничего не поделаешь, — ответил собеседник, которому, видимо, не понравилась шутка Измаила. — И не мешало бы помнить, что путь длинен только для того, кто забавляется по дороге.
