— Кто ведет торговлю рабами? — вызывающе громким голосом спросил Абирам. — Разве я отвечаю за всю ложь, которую вздумаю, печатать на всем пространстве Соединенных Штатов? Подумай-ка о своей семье, мальчик; подумай о самом себе: в Кентукки и в Тенесси нет дерева, которое бы не кричало против вас! Да, мой юный болтун с так хорошо подвешенным языком, я видел объявления с именами одного отца, матери и трех их детей — и ты был из их числа, — прибитыми на всех столбах и всех стволах деревьев поселений с обещанием достаточного количества долларов для того, чтобы обогатить честного человека, который…
Сильный удар по рту тыльной стороной руки прервал его слова. Хлынувшая кровь показала, что удар был нанесен рукой мастера. Абирам зашатался.
— Аза, — сказал Измаил, подходя с видом достоинства, которым природа оделила до известной степени всех отцов, — ты поднял руку на брата своей матери.
— Я поднял руку на низкое существо, которое клевещет на всю мою семью! — в бешенстве ответил молодой человек. — Если он не умеет лучше употребить свой язык или не может справиться с ним, то пусть вырвет его. Я не особенно искусен в управлении ножом, но, в случае нужды, сумел бы, может быть, перерезать горло низкому клеветнику…
— Дитя, ты забылся сегодня два раза. Чтобы не было третьего! Когда слаб закон страны, необходимо, чтобы был силен закон природы. Ты слышишь, Аза! и знаешь меня. Что до тебя, Абирам, то мой сын нанес тебе оскорбление, и я должен позаботиться, чтобы оно было заглажено. Будь спокоен, справедливость будет оказана тебе. Но ты произнес слишком жестокие слова насчет меня и моей семьи. Ты знаешь, что ищейки закона развесили свои объявления на деревьях и столбах поселений не вследствие какого-нибудь недостойного поступка с моей стороны, а потому, что я придерживался принципа, что земля принадлежит всем. Нет, Абирам, если бы я мог так же легко омыть руки от того, что сделал по твоему наущению, как омыл от того, что сделал по наущению дьявола, то мой сон ночью был бы спокойнее, и никто из носящих мое имя не имел бы. права краснеть, услышав его. Молчи, Аза, и ты, Абирам. И так довольно сказано. Подумаем лучше, прежде чем прибавим хоть одно слово, о том, что, это слово может ухудшить то, что и так слишком дурно.
При этих словах Измаил сделал выразительный жест и удалился с важным видом, словно он был уверен, что те, с кем он говорил, не осмелятся нарушить его приказаний. В первую минуту Аза принужден был сделать усилие над собой, чтобы сдержаться; но вскоре он впал в свое обычное состояние апатии и стал тем, кем был на самом деле — существом, которое могло быть опасным только в порывах и страсти которого не могли долго оставаться в возбужденном состоянии.
Не то было с Абирамом. Пока дело шло о поединке между племянником и им, на лице его выражался величайший ужас; но стоило вмешаться отцу с его авторитетом, и бледность его лица уступила место синеватому оттенку, показывавшему, что горечь нанесенного ему оскорбления все сильнее разгоралась в его сердце. Однако и он, как и Аза, подчинился решению Измаила, и гармония, по крайней мере, внешняя, восстановилась между людьми, сдерживаемыми очень тонкой связью — повиновением, которое Измаил сумел внушить своим детям.
— Я пойду на утес, понаблюдаю за индейцами, — сказал через некоторое время Измаил, подходя к сыновьям и придавая голосу более мягкие оттенки, чем обычно, несмотря на то, что в нем звучала не допускавшая возражений твердость. — Если нет никакой опасности, мы спустимся в долину: день — такая драгоценность, которую нельзя терять на слова, как это делают женщины в городе, болтая вокруг своих чайников.
Не дожидаясь ответа. Измаил подошел к подножию утеса, образовавшего вокруг всей крепости нечто вроде перпендикулярной стены, почти двадцати футов высоты. Потом он повернул в сторону моста, через который можно было перейти узкую расселину. Этот мост Измаил предусмотрительно укрепил, сделав перила из пней хлопчатника и защитив их в свою очередь рогатками из ветвей того же дерева. Так как это был ключ к крепости, то там постоянно находился вооруженный человек. И теперь там стоял, небрежно прислонясь к выступу утеса, молодой воин, готовый, если окажется необходимым, защищать вход, чтобы дать время всем остальным разойтись по местам, требовавшим защиты.
Даже с этой стороны подыматься на утес было очень трудно. К препятствиям, созданным природой, присоединились и искусственные, так что Измаил не без труда добрался до особого рода террасы, вернее, площадки, на которой он построил хижины для всей семьи. Там он нашел Эстер. Поглощенная домашними делами, окруженная дочерьми, она возвышала по временам голос, чтобы побранить которую из них и была слишком погружена в свои заботы, чтобы обратить внимание на грозу, только что разразившуюся под ее ногами.
— Славное место, право, ты выбрал для лагеря, Измаил, — сказала она, давая минуту отдыха рыдавшей около нее десятилетней девочке, чтобы повести атаку на мужа. — На свежем воздухе! Пусть я умру, если мне не приходится беспрестанно пересчитывать, тут ли все дети, не унес ли кого ветер! Почему вы все стоите вокруг утеса, словно оцепеневшие змеи, когда небо покрывается птицами? Вы думаете, что рты могут наполниться сами собой, и голод пройдет, хотя вы спите и бездельничаете день-деньской?
— Можешь говорить что угодно, Истер, — сказал муж, произнося ее имя с акцентом, свойственным некоторым провинциям Америки. — Птицы! Они будут у вас, если только не испугаются твоих речей и не улетят слишком высоко. Да, женщина, — прибавил он, — будет и буйволовье мясо, если мой глаз еще умеет различать животных на расстоянии испанской мили.
— Спускайтесь, спускайтесь и действуйте, вместо того, чтобы болтать. Болтающий мужчина не лучше лающей собаки. Если покажется краснокожий, Нелли сумеет вовремя предупредить вас. Но, Измаил, в кого это ты стрелял? Ведь это, наверное, были выстрелы из твоего ружья, или я уже не умею различать звуков.
— Ба! Это я стрелял, чтобы спугнуть сокола, который летал вон там, над утесом.
— Сокола! Действительно, как раз время стрелять в соколов и сарычей, когда надо накормить восемнадцать открытых ртов! Взгляни на пчелу, взгляни на бобра, муж мой, и научись у них предусмотрительности! Измаил! Я, право, думаю, — прибавила она, роняя паклю, которую сучила, — мне кажется, он снова вошел в палатку. Он проводит более половины своего времени у никуда не годной…
Внезапное возвращение мужа заставило ее замолчать, и она удовольствовалась тем, что проворчала что-то сквозь зубы, не обнаружив ничем иным своего дурного расположения духа.
