«Но мне вовсе не нужна жена! Ты же помнишь, что некогда я уже был женат! И потом: женщина мне будет только мешать!»
«Но эту женщину я вижу именно тогда, когда думаю о твоей цели. Быть может, только соединившись с ней, ты найдешь то, что искал столь долгие годы!»
Магрибинец новыми глазами посмотрел на этих двоих. Он понял, что девушка дразнит юношу, заводит его, пытается заставить делать то, чего он ни за что не стал бы делать, если бы знал, кто перед ним.
И еще кое-что преинтересное увидел Магрибинец в царевне. Его сердце порадовало то, что девушка вовсе не так проста, какой казалась на первый взгляд. «Она опытна, страстна… И, да хранят меня все маги мира, какая же она стерва!»
Но будь девушка даже кроткой как ягненок, она все равно виделась бы Алиму на пути к цели Магрибинца.
По-прежнему теряясь в догадках, что значит сказанное его всезнающим советчиком, Инсар сделал несколько шагов вперед, стараясь не упустить ни одного слова из такой интересной для него перепалки. И он услышал, как гордо заявил Аладдин, что непременно будет за час до заката на этом месте!
«Значит, у меня есть время до заката! Если эта странная своевольная красавица суждена мне, я должен появиться у ног халифа Хазима до захода солнца. А позднее, став мужем этой маленькой змеи, я смогу разделаться с мальчишкой, причем чужими руками!»
«Лампа, Инсар! Тебе не нужна смерть мальчика, тебе нужна лампа!»
«Мне нужна власть и сила! И тогда лампа станет моей!»
«Да, мудрый маг!» – смиренно проговорил Алим и замолчал.
Магрибинец следил за тем, как мальчишка удаляется по улице. На миг Инсар-маг даже позавидовал ему. Счастье, какое было написано на его лице, быть может, уже никогда не постучится в окаменевшее сердце мага. Только оправдавшийся расчет мог вызвать улыбку этого страшного человека. Только сбывшаяся мечта могла бы зажечь радостным светом его холодные глаза.
«Ну что ж, красавица, скоро я предстану перед твоим отцом, и еще до конца дня ты станешь моей! И да будет Тьма мне всесильной помощницей! А мальчишкой и лампой я займусь позже».
Черное одеяние Магрибинца мелькнуло и пропало за поворотом. Лишь зеленщик, одноглазый Хасан, некогда путешественник и даже разбойник, обратил внимание на этого человека. Он и заметил-то его в последний миг, но, почувствовав страшную, неодолимую силу, которой веяло от этой черной фигуры, подумал, что город ждут великие события. И тот, кто станет свидетелем этих событий, будет рассказывать о них своим детям и детям своих детей.
– Матушка, матушка! Где же ты?
– Зачем так кричать, малыш? Я здесь. – Фатима, которая утром так удивлялась тому, что сын ее вдруг оказался взрослым, похоже, совершенно забыла об этом. Она доила козу, и выражение ее лица было мягким, умиротворенным.
– Прости, матушка, я не хотел тебя напугать. Вот зелень! И вместе с зеленью я принес поклон от одноглазого зеленщика Хасана. Он еще сказал, что ты прекрасная хозяйка…
– Хасан меня всегда баловал. Даже когда я в первый раз пришла выбирать зелень для праздничного стола, он похвалил меня.
Аладдин как-то по-новому взглянул на свою мать. Сейчас, перед собственным сватовством, он вдруг подумал о своих родителях как о муже и жене, как о людях, соединенных, в первую очередь, любовью и уважением друг к другу.
– Матушка, какая ты красавица! – вырвалось у Аладдина.
– Что с тобой, мальчишка? С чего это ты решил польстить мне? Опять напроказил?
– О Аллах! Почтенная Фатима, очнись! Перед тобой твой сын! Мне уже миновало семнадцать лет!
– Конечно, Аладдин, конечно. Я просто вдруг вспомнила тот день, когда в первый раз показывала тебе, как доить козу…
Аладдин с нежностью посмотрел на мать, опять углубившуюся в воспоминания.
– Я буду дома до заката! Если прибегут Рашид с Рашадом, скажи, что… Ну, скажи что-нибудь.
– Хорошо, я скажу, что ты в лавке у книжника Мустафы.
– Хорошо. Туда они уж точно не сунутся!
И Аладдин отправился «к себе». Так он говорил о своем закутке, вернее, о комнатке под самой крышей. От зноя, что вливался днем в окно, комнатушку спасал корявый карагач, росший на улице у забора.
Здесь были собраны книги, которые Аладдин любил. И мать, и отец гордились тем, что их сын любопытен и жаден до знаний, и потому всячески потакали желанию Аладдина читать или рисовать. Отец, мастер Салах, с удовольствием рассматривал рисунки сына. И иногда даже просил у того разрешения использовать в украшениях узоры, которые рождались под тонким угольком в руке Аладдина.
Сейчас юношу не интересовали ни книги, ни листы тончайшего пергамента, ждущие новых рисунков. Он несколько раз резко потер лампу и, едва не приплясывая от нетерпения, ждал, когда из черного дыма появится джинния.
– Слушаю и повинуюсь, о юный хозяин лампы!
– О Хусни, мне нужно богатство!
Джинния рассмеялась.
– Неплохо! И как скоро тебе нужно богатство?
– За час до захода солнца!
Джинния посмотрела в окно.
– А сейчас еще только полдень, значит у нас есть немного времени… Зачем же, о Аладдин, тебе нужно богатство?
И Аладдин, сбиваясь, рассказал и о том, как увидел впервые черноволосую красавицу, и о том, как мечтал о ней, и об утренней встрече, которая закончилась его обещанием появиться в доме отца этой своенравной, но такой прекрасной иноземки.
Чем дольше говорил Аладдин, тем суровее становилось лицо прекрасной Хусни. Она боялась признаться даже себе, что этот юноша запал ей в сердце, что не таких слов ждала она от хозяина лампы. Быть может, не надо ему помогать? Пусть он разочаруется в своей незнакомке и перестанет мечтать о женитьбе. Но…
– Как, ты сказал, зовут твою прекрасную незнакомку? – Хусни очнулась от своих размышлений. Какую-то частичку внимания она уделила сбивчивому рассказу Аладдина.
– Она назвалась Алией, госпожа.
– Странное имя для иноземной девушки. Постой… Ты сказал, что она высокая, очень красивая и черноволосая. А служанку ее зовут Сафия, верно?
– Не знаю, служанка мне своего имени не называла.
– Тогда, если позволит хозяин лампы, я разузнаю кое-что о твоей избраннице. Подожди меня, я скоро!
И, превратившись в тонкую, едва видимую струйку дыма, Хусни исчезла в высоком, белом от жара небе.
Макама пятнадцатая
– Аллах милосердный! Куда теперь запропастилась эта дрянная девчонка?!
Многочисленные слуги стояли молча. Они прекрасно изучили характер своего господина и отлично знали, что надо дать излиться царственному гневу, не пытаясь вставить слово. Попросту говоря, халиф должен был накричаться вволю. Лишь выплеснув свои чувства, он был готов слушать приближенных. Потому и молчали все, кто в этот миг окружал халифа Хазима.
