Голос штурмана перешел в шепот и стал совсем беззвучен. Ладлоу, видя, что он хочет сказать еще что-то, наклонил ухо к самым его губам.
— Помните… одна ванта и оба бакштага оборваны. Следите за рангоутом, потому… потому что иногда, по ночам… у берегов Америки… вдруг налетает шквал…
Трисель испустил последний тяжкий вздох и умолк навеки. Тело его было перенесено на полуют, и Ладлоу с печалью в сердце вернулся к своим обязанностям, которые после смерти старого штурмана требовали от него двойного внимания.
Несмотря на тяжелые потери и недостаток в людях, на крейсере вскоре были поставлены паруса, и он поплыл прочь в глубоком молчании, как бы скорбя о тех, кто пал в бою. Когда судно забрало ход, капитан поднялся на мостик, чтобы оглядеться вокруг и спокойно подумать, как быть дальше. На мостике его ждал контрабандист.
— Я обязан вам спасением крейсера, а значит — и жизнью, так как для меня одно неотделимо от другого, — сказал Ладлоу, подходя к контрабандисту, стоявшему неподвижно. — Если бы не вы, королева Анна потеряла бы свой крейсер, а английский флаг — часть своей заслуженной славы.
— Пусть же ваша августейшая повелительница, как и повелительница моей бригантины, не забывает друзей в беде. Нельзя было и впрямь терять ни минуты, и поверьте, мы хорошо это понимали. Если мы замешкались, то лишь потому, что нашим шлюпкам пришлось идти кружиым путем — с этой стороны бригантину от моря отделяет суша.
— Тому, кто подоспел так своевременно и сражался с такой отвагой, не нужно оправдываться.
— Капитан Ладлоу, значит, мы друзья?
— Может ли быть иначе! Наша прежняя вражда отныне забыта. Если вы намерены продолжать незаконную торговлю у этих берегов, мне придется подать в отставку.
— В этом нет нужды. Оставайтесь на своем посту, родина может вами гордиться. Я давно уже решил, что «Морская волшебница» в последний раз бороздит воды Америки. Но, прежде чем расстаться с вами, я хотел бы поговорить с олдерменом. Гибель да будет уделом плохого человека, хороший же пусть живет. Надеюсь, он невредим?
— Сегодня он показал, на какую стойкость способен голландец. Когда французы пошли на абордаж, он не дрогнул и оказал нам огромную помощь.
— Превосходно! Прикажите, чтобы его позвали на палубу, — времени у меня в обрез, а сказать нужно многое…
Бороздящий Океаны осекся, потому что в это мгновение яркий свет вспыхнул над океаном и озарил крейсер. Оба моряка молча переглянулись и невольно отпрянули, как всегда отступают люди перед внезапной и непонятной опасностью. Но яркий, колеблющийся свет, который лился из носового люка, сразу объяснил все. А еще через секунду глубокая тишина, которая воцарилась на крейсере после аврала, когда ставили паруса, была нарушена отчаянным криком:
— Пожар!
В глубине судна прозвучал сигнал тревоги, который заставляет биться сильнее сердце всякого моряка. Глухой шум внизу, нарастающие крики, топот ног на палубе, отчаянные призывы — эти звуки последовали друг за другом с быстротой вихря. Десяток голосов повторяли слово «граната», возвещая разом и об опасности, и о ее причине. Секунду назад паруса, наполненные ветром, темный такелаж и слабые очертания снастей были едва видны в тусклом мерцании звезд, теперь же весь крейсер, ярко освещенный, отчетливо вырисовывался на окружавшем его темном фоне. Зрелище было ужасающе и прекрасно; прекрасно потому, что стройная и красивая оснастка судна казалась теперь еще красивее — так оживает скульптурная группа при свете факела, — и ужасающе потому, что кромешная тьма вокруг еще сильнее подчеркивала одиночество и беспомощность крейсера.
Одно короткое, неповторимое мгновение все наблюдали великолепное зрелище в безмолвном страхе, а потом зловещее гудение пламени в недрах крейсера перекрыл звонкий, спокойный и властный голос:
— Свистать всех наверх пожар тушить! Офицеры, по местам! Спокойно, друзья, без паники!
Хладнокровный, повелительный тон молодого капитана заставил испуганных людей взять себя в руки. Приученные повиноваться и беспрекословно исполнять приказы, матросы стряхнули с себя оцепенение и усердно принялись каждый за свое дело. В тот же миг на комингсе грот-люка [209]появилась стройная, уверенная фигура контрабандиста. Он поднял руку и заговорил громко, как человек, привыкший отдавать команду сквозь рев бури.
— Где матросы с бригантины? — сказал он. — Сюда, мои храбрые моряки, намочите паруса и следуйте за мной.
Услышав голос своего капитана, матросы, спокойные и послушные каждому его слову, сплотились вокруг него. Окинув их взглядом, словно оценивая их и желая убедиться, что все налицо, он улыбнулся, и хотя положение было отчаянное, он не утратил ни своей железной выдержки, ни природной бодрости.
— Одна палуба или две — какая разница! — добавил он. — Все равно доски не спасут от взрыва! За мной!
И контрабандист со своими людьми исчез в глубине судна. Моряки принялись за дело, не щадя себя. Они хватали одеяла, паруса — все, что только попадалось под руку и могло пригодиться, — мочили в воде и набрасывали на языки пламени. Заработала помпа, в трюм хлынула вода. Но теснота, нестерпимый жар и дым не позволяли проникнуть туда, где яростнее всего бушевал огонь. Люди теряли надежду, у них опускались руки, и через полчаса Ладлоу с горечью заметил, что его помощники начинают поддаваться неодолимому инстинкту. самосохранения. Контрабандист, со своими людьми вернулся на палубу, и моряки, поняв, что крейсер невозможно спасти, прекратили борьбу так же внезапно, как начали ее.
— Позаботьтесь о раненых, — прошептал контрабандист с самообладанием, которое не могла поколебать никакая опасность. — Мы стоим на вулкане.
— Я приказал артиллеристу затопить крюйт-камеру.
— Слишком поздно. Весь трюм — словно раскаленное горнило. Я слышал, как артиллерист упал, пробираясь через подшкиперскую, и не в человеческих силах было помочь бедняге. Граната взорвалась возле каких-то горючих припасов, и, как ни больно тебе расставаться с любимым судном, Ладлоу, ты должен перенести эту утрату, как подобает мужчине! Подумай о раневых, мои шлюпки на бакштове [210]за кормой.
Ладлоу нехотя, но твердо и решительно приказал перенести раненых в шлюпки. Это было нелегкое дело, требовавшее большой осторожности. Даже корабельный юнга понимал, как велика опасность: в любой миг порох мог взорваться, а это означало верную смерть. Палуба на баке стала горячей, кое-где уже начали прогибаться бимсы [211].
