они перешли в Деревню Свиньи и Деревню Яйца, а вечером прибыли в деревню Ханса Райтера, где сели пить пиво в таверне вместе с крестьянами и рыбаками: они несли и объясняли благую весть национал-социализма, партии, что поднимет Германию из пепла и Пруссию тоже поднимет из ее прусского пепла, и разговор велся откровенный и свободный, пока кто-то, какой-то болтун, не заговорил о хромом: мол, он единственный вернулся живой с войны, и он — герой, суровый человечище, прусс до мозга костей, пусть и немножко ленивый, крестьянин, — рассказывал о войне такие истории, что волосы дыбом вставали, рассказывал о пережитом, и на этом особое ударение ставили односельчане, он это пережил, и это правда, истории ведь не только правдивые — дело в том, что их рассказывает тот, кто пережил все на собственном опыте; и тут один из пропагандистов с высокомерным видом заправского аристократа (это нужно особо отметить, ибо его спутники ничего такого себе не позволяли и на аристократизм, так сказать, не претендовали, — напротив, они были такие обычные мужики, которые и пива с тобой выпьют, и будут есть рыбу и сосиски, и пердеть, и смеяться, и песню споют, в общем, ребята, и надо еще раз это подчеркнуть и повторить, ибо это справедливо, на аристократизм не претендовали, наоборот, они выглядели обычными деревенскими парнями, странствующими из села в село торговцами, выходцами из народа, живущими рядом с народом, торговцами, которым стоит помереть, и всякая память о них выветривается) сказал, что, пожалуй, да, пожалуй, было бы интересно познакомиться с солдатом Райтером, и потом спросил, почему это солдат Райтер не здесь, в таверне, почему он не беседует с товарищами национал-социалистами, что хотят Германии лишь блага, и один из местных, у кого была одноглазая лошадь, о которой он заботился едва ли не лучше, чем бывший солдат Райтер о своей одноглазой жене, сказал: этот самый солдат не сидит в таверне, потому что у него нет денег даже на кружку пива, и это побудило пропагандистов сказать: еще чего, они оплатят пиво солдату Райтеру; и тогда парень с замашками аристократа наставил на местного палец и сказал: иди к солдату Райтеру и приведи его в таверну, и местный мгновенно отправился исполнять приказ, а когда вернулся через пятнадцать минут, сообщил всем собравшимся, что солдат Райтер не захотел идти и привел следующие резоны: у него, мол, нет одежды, в которой можно представиться столь важным гостям, что прибыли в составе группы, а кроме того, он сидит с малышкой, поскольку одноглазая еще не вернулась с работы, и что его девочка, как это логично себе представить, не может остаться одна дома; подобная аргументация произвела невероятное впечатление на важных гостей (которые, естественно, были свиньями), и те чуть не расплакались, поскольку были они не только свиньями, но также и весьма сентиментальными людьми, и судьба этого ветерана и инвалида войны пробрала их до самых печенок, вот только тот парень с замашками аристократа не растрогался, а встал и, демонстрируя, какой он культурный человек, сообщил: что ж, если Магомет не идет к горе, гора пойдет к Магомету, и приказал местному крестьянину отвести его в дом к хромому, причем остальным членам пропагандистской группы он запретил к нему присоединяться, мол, пойдем только мы с местным, и так этот член национал-социалистической партии изволил попачкать свои ботинки грязью деревенских улиц и последовал за проводником практически до опушки леса, где и стоял дом семьи Райтер, который важный гость оглядел с видом понимающего человека перед тем, как войти: словно бы он хотел узнать больше о характере отца семейства, рассмотрев, насколько гармоничен и силен облик его дома, или как если бы его очень интересовала сельская архитектура этой части Пруссии, и потом они вошли в дом, и да, в деревянной колыбельке спала девочка трех лет, и да, на хромом болтались какие-то отрепья, поскольку его солдатская шинель и единственная пара приличных брюк либо лежали в корыте для стирки, либо висели и сушились во дворе, — однако таковые обстоятельства вовсе не помешали ему встретить гостя со всей любезностью, ибо хромой поначалу почувствовал гордость, почувствовал себя важной персоной — как же, к нему пришел сам господин пропагандист, пришел лично поприветствовать его в его доме, хотя потом все пошло наперекосяк — или же так показалось, — потому что вопросы парня с замашками аристократа постепенно ему разонравились, и его утверждения, которые на самом деле более походили на пророчества, тоже ему разонравились, и на каждый вопрос хромой отвечал диковинным или экстравагантным утверждением, а к каждому утверждению собеседника хромой добавлял вопрос, который в определенной степени его опровергал, или ставил под сомнение, или выставлял в дурацком свете, превращая в ребяческое высказывание, к тому же не имеющее практического применения, что, в свою очередь, постепенно злило парня с замашками аристократа, который сообщил хромому, что на войне он был летчиком и сбил двенадцать французских и восемь английских самолетов и страдания солдата на фронте ему прекрасно знакомы, — так он тщетно пытался найти что-то общезначимое для него и для собеседника, — но нет, хромой заявил, что главные страдания он претерпел не на фронте, а в проклятом военном госпитале под Дюреном, где соотечественники воровали не только сигареты, а вообще все, что плохо лежало, да что там, они даже души воровали и пускали на продажу: очень возможно, что в военных немецких госпиталях лежали в огромном количестве сатанисты — и это понятно, ибо долгое пребывание в военном госпитале толкало людей в объятия сатанистов; это утверждение вывело из себя самоназвавшегося летчиком молодого человека, который тоже провел три недели в военном госпитале; «Под Дюреном?» — спросил хромой. «Нет, в Бельгии», — ответил парень с замашками аристократа, и там к нему относились не просто сносно, а с невероятной любезностью и пониманием, если не с самопожертвенной любовью: мужественные и прекрасные врачи, красивые и профессиональные медсестры, атмосфера солидарности, стойкости и мужества, да что там, даже группа бельгийских монахинь отличилась высоким пониманием долга — одним словом, все способствовали тому, чтобы пребывание раненых было отличным (естественно, в рамках того, чего следует ожидать от госпиталя, который, кстати, не кабаре и не бордель); затем они перешли к обсуждению других тем: создание Великой Германии, строительство Хинтерланда, очищение государственных структур, за которыми должно последовать очищение всей нации, создание новых рабочих мест, борьба за модернизацию, и, пока экс-летчик говорил все это, отец Ханса Райтера все больше и больше нервничал, словно боялся, что малышка Лотте вдруг расплачется, или словно резко и мгновенно понял, что он —
