Люди знали об этом. В десятую годовщину смерти Маркса они направляли телеграммы и послания с траурных собраний на Риджентс-парк-род, 122.
В марте 1893 года, чтобы посетить могилу Маркса и повидать Энгельса, приехали Лафарги и Бебель. В доме на Риджентс-парк-род они встретились с английским рабочим Джоном Бёрнсом, одним из быстро приобретающих политический вес деятелей рабочего движения. Вместе с Тусси Бёрнс руководил стачкой лондонских докеров и выдвинулся в лидеры тред-юнионов. Юноша с виду, несмотря на 35 лет, он обладал изрядным опытом борьбы, деловитостью и напористостью. Тусси надеялась, что пролетарская косточка спасет Бёрнса от скольжения и отступничества ради выгоды и карьеры. В это время он только начал сближаться с влиятельными либералами.
Лафарг, Бебель и Бёрнс были парламентариями, и Энгельс, присутствовавший на их встрече, сказал Лауре с удовлетворением:
— Не правда ли, Лер, в обмене мнениями этих видных деятелей не только рабочих партий, но одновременно и депутатов трех высших органов своих стран есть символическое начало. Вот оно, наглядное, живое доказательство наших больших завоеваний. Могли ли мы мечтать об этом лет сорок назад? Недавно старина Гарни, этот неистовый чартист и старомодный путаник, но честнейшей души парень, напомнил мне, что с февральской революции 1848 года прошло уже черт знает сколько времени. Подумать только, целых сорок пять лет. Кажется, мы вчера только кричали «Да здравствует Республика!» И однако, с тех пор мы отметили столько разных годовщин, что начинаешь забывать эти полубуржуазные даты. Через пять лет будет уже полвека со времени нашего обстрела всех деспотов мира с вышки «Новой Рейнской газеты». Мы тогда восторгались республикой с маленькой буквы. Теперь она пишется во Франции с большой, а как оказалось, ничего ровно не стоит. Буржуазная республика всего лишь исторический этап, к тому же почти отживший. Так-то! Нам нужна рабочая пролетарская республика!
Лаура посетовала на то, что речи Лафарга в палате в последнее время не вызывают прежнего интереса.
— Мне кажется, Поля это обескураживает. Тем более что его выступления, по-моему, становятся все убедительнее. Мне кажется, что он способен словом зажечь даже ледники на Монблане, а господа депутаты демонстративно зевают и перешептываются.
— Ерунда. Этим они демонстрируют свое мнимое могущество. Пигмеи и слепцы. Жизнь их опровергнет. Помнишь, как в Германии освистывали и гнали наших соратников, а теперь их в рейхстаге более тридцати и они господа положения. Спроси Бебеля. Он заявляет, что если бы социал-демократов было там сто — то есть четвертая часть всего состава, то рейхстаг перестал бы существовать. Главное — нам надо доказать единожды и навсегда, что наша партия — это и есть представитель подлинного социализма. Все остальные группы и группочки — порождение отошедшей в прошлое детской стадии пролетарского движения.
— Ты писал Полю, что французский пролетариат должен осознать свою историческую роль.
— Это аксиома. Кстати, Лер, обещай мне быть более аккуратным корреспондентом.
— Дорогой Генерал, если б ты только знал, как проходят мои дни. Поль появляется домой урывками, он стал Летучим голландцем. Я только и делаю, что упаковываю и распаковываю его котомку, как он мило называет свой дорожный баул. Приближается наша серебряная свадьба, и что же, вероятнее всего, эта небезразличная для нас дата застанет его в пути.
— Ваша серебряная свадьба? Уже? Давно ли я с Ленхен купали тебя в ванночке, ты тогда еще не умела ходить.
— Увы, Генерал, мне без двух лет пятьдесят.
— Этого не может, не должно быть. Не будем считать времени. Все это условно. Если я чувствую себя еще молодым, то ты тем более та же маленькая девчурка, которая, встречая меня, смотрела укоризненно на мои руки, ожидая леденцов. Жаль, что мы видимся теперь так редко.
— Ты прав. Поль часто говорит мне: «Черт возьми, как мне не терпится скорее увидеть Генерала». Я тоже испытываю это чувство.
Энгельс, всегда отдававший должное проницательному уму Лауры, спросил ее о модном радикале Жоресе, чья популярность заметно возрастала в последнее время во Франции.
— Что тебе сказать, — ответила дочь Маркса, — это несомненно талантливый человек, острый полемист и блистательный оратор. Он стремится говорить, как пишет, и писать, как говорит. У него репутация крупного философа, он ведь учился в Высшей нормальной школе, а затем преподавал философию в Тулузе. Недавно Жорес представил в Сорбонну диссертацию на латинском языке «О первых чертах немецкого социализма», которую очень расхвалили те, кто ничего в ней не понял. Я терпеливо прочла этот опус, так как тема нам не безразлична.
— И что же ты обнаружила?
— Вряд ли можно встретить более путаный образец псевдофилософии где-либо еще на свете. Это явно не его сфера. Он не теоретик, а трибун и, вероятно, на этом поприще многого добьется.
Лафарги и Бебель недолго гостили в Лондоне. Едва они уехали, к Энгельсу с рекомендацией от Плеханова зашел русский литератор и переводчик Воден.
В Лозанне Алексей Михайлович Воден давал уроки математики и, живя более чем скудно, отложил немного денег, чтобы отправиться в Англию. Там, в Британском музее, он надеялся осуществить свою мечту — изучить историю английской философии. Получив от Плеханова письмо к Энгельсу, скромный русский учитель внезапно оробел Как ему следует вести себя, о чем говорить с всемирно известным человеком, чтобы не опозорить себя невежеством? Плеханов сурово проэкзаменовал Водена по истории философии Маркса и Гегеля и по другим предметам, которых мог коснуться в беседе начинатель научного социализма.
Водену в Лондоне поначалу не повезло В Гайд-парке, куда он пошел с вокзала, у него выкрали кошелек. Безденежье вынудило его отправиться в журнал «Свободная Россия», издаваемый на английском языке Степняком-Кравчинским. Там ему дали в кредит деньги и помогли снять дешевую комнату. Отправив письмо Плеханова Энгельсу по почте, Воден принялся ждать ответа, который не замедлил прийти Менее всего ожидал русский социалист, что будет чувствовать себя просто и естественно перед великим Энгельсом. Подходя к его дому, он репетировал то, что скажет. Но как только Воден увидел серые, светящиеся, приветливые глаза Энгельса, услышал его чуть глуховатый голос и ощутил пожатие большой теплой ладони, так все в нем переменилось — заготовленные было слова выветрились из памяти, и человек стал самим собой.
В первую же встречу Энгельс познакомил Водена со своим огромным котом и накормил за обедом досыта. Беседуя, он подробно расспросил гостя о Плеханове, Засулич и народнике Лаврове, о котором отозвался с добродушной иронией Плеханова Энгельс считал выдающимся человеком и, говоря о нем, лестно сравнил его с Лафаргом.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
