сбросили с обрыва. С истошными, бередившими сердце воплями несчастные создания упали вниз, прямо в глубокую заводь, где, должно быть, уже поджидали добычу крокодилы; мне почудилось, что я различаю на воде характерную рябь. Впоследствии моя догадка подтвердилась, и выяснилось, что заводь сия — излюбленное место гигантских рептилий, ибо Нонгельская скала по велению зулусских правителей издавна служит местом казни.
Покончив со своим омерзительным поручением, отряд убийц — их было, помнится, десятка полтора — устремился к броду с явным намерением перехватить нас. Поначалу я решил, что наклевывается драка, и, не стану скрывать, немало тому обрадовался, поскольку зрелище жестокой расправы наполнило мое сердце гневом и заставило забыть об осторожности. Но едва выяснилось, что фургон принадлежит небезызвестному Макумазану, как зулусы сделались чрезвычайно дружелюбными: они кинулись в воду, навалились на колеса, и с их помощью мы благополучно достигли дальнего берега реки.
Я спросил у предводителя отряда, кто были столь безжалостно убитые девушки. Он ответил, что это дочери короля Панды[147]. Я в душе усомнился, что казненные и вправду были дочерями упомянутого властителя, поскольку знал его как человека добросердечного, однако вслух ничего говорить не стал. Вместо этого я спросил, почему молодых женщин ослепили и какое преступление они совершили. Мне ответили, что преступниц ослепили по распоряжению Кечвайо, уже тогда истинного правителя страны зулусов, ибо они «смотрели туда, куда им смотреть не следовало».
Дальнейшие расспросы позволили установить, что несчастные сестры имели неосторожность влюбиться в двух молодых людей и бежали вместе с ними, нарушив приказ короля — или Кечвайо, что было равнозначно. Беглецов настигли прежде, чем они добрались до границы Наталя, где очутились бы в безопасности; юношей убили на месте, а девушек привели обратно и предали королевскому суду. Ну а тот вынес суровый приговор, исполнение которого мне и довелось увидеть. Да уж, просто жуткое завершение медового месяца!
Кроме того, предводитель зулусов с широкой улыбкой на лице поведал, что король отправил другой отряд, дабы прикончить отцов и матерей дерзких молодых людей, а также всех, кого случится застать в их краалях. Этакой вольнице в любви, прибавил он, нужно положить конец, не то юнцы совсем распустятся; мол, и без того молодежь в последние годы сделалась чрезмерно самостоятельной, вдохновляясь, вне сомнения, примером зулусов из Наталя, где белые позволяют всем вести себя как заблагорассудится, не опасаясь последствий.
Посетовав на упадок современных нравов и тяжело повздыхав, этот старый ретроград взял понюшку табаку, сердечно пожелал мне счастливого пути и удалился, распевая песенку, которую, должно быть, сочинял прямо на ходу, поскольку в ней говорилось о том, что дети должны любить и уважать своих родителей. Меня так и подмывало оделить его на прощание порцией дроби в седалище, но пришлось обуздать свой порыв, ибо сие было небезопасно. Помимо всего прочего, этот тип являлся, так сказать, должностным лицом при исполнении, типичным продуктом бюрократической системы страны зулусов, где короли правили железной дланью.
Мы поехали дальше, распродавая по пути свои товары и получая оплату коровами и телками, которых я отсылал в Наталь. А вот волов, пригодных для ярма, не попадалось вовсе, не говоря уже о таких, которые были бы приучены ходить в постромках, ибо в те дни в стране зулусов подобные животные являлись редкостью. Впрочем, до меня дошли слухи о волах, которых якобы оставил в одном краале некий белый торговец: его животные то ли заболели, то ли стерли копыта, так что владелец обменял их на молодых бычков. Мне сказали, что сейчас животные уже поправились, но куда именно их отвели, никто не знал. Правда, один дружески настроенный вождь поведал, что об их местонахождении может знать Открыватель дорог, то есть старый Зикали: ведь ему ведомо все на свете, да и волов тот белый торговец оставил в его владениях.
Признаться, к тому времени я, по-прежнему одержимый мыслями о Хоу-Хоу, уже почти отказался от намерения навестить Зикали, поскольку вспомнил, что всякий раз, как мы с ним видимся, это оборачивается для меня малоприятными, утомительными и весьма опасными приключениями. Однако я отчаянно нуждался в волах: не считая двух погибших, замена требовалась также и прочим животным, ибо они так полностью и не оправились после пребывания под градом и выказывали признаки болезни. Поэтому мне пришлось вернуться к первоначальному плану. Посоветовавшись с Хансом, который тоже сказал, что так будет лучше, я двинулся в сторону Черного ущелья, до которого можно было добраться за пару дней.
Вечером второго дня, остановив фургон на краю этого печально известного и пользовавшегося дурной славой распадка, я велел разбить лагерь возле источника воды, вверил волов попечению Мавуна и Индуки, а сам в сопровождении Ханса стал спускаться по склону.
Ущелье, конечно, нисколько не изменилось с моего последнего посещения и все же, как обычно, поразило меня, словно в первый раз. Едва ли во всей Африке найдется распадок более дикий, более мрачный и гнетущий. Обрывистые стены, казалось, грозили обрушиться на неосторожного путника, среди камней росли приземистые, искривленные деревья алоэ, под ними редкими пятнами желтела иссохшая трава; шакалы и гиены разбегались в стороны, заслышав голоса или отзвук шагов; повсюду пролегали густые черные тени, а вдоль дна ущелья, даже если наверху не ощущалось ни дуновения, постоянно гуляли сквозняки, в которых воображение улавливало жалобные стоны безвинно загубленных душ. Древние верили, что каждая местность имеет собственного гения, или духа. Мне всегда было интересно: появлялись ли эти духи в тех или иных местах произвольно или же тщательно выбирали их в соответствии со своим характером?
В Черном ущелье — и в некоторых других местах, где мне доводилось бывать, — я часто вспоминал это предание и чувствовал, что почти готов в него поверить. Но какой же дух способен выбрать для своего обитания сей жуткий распадок? Полагаю, что лишь воплощение — нет, это слово противоречит моим ощущениям, — скорее, некая неосязаемая сущность Трагедии, какая-нибудь загубленная душа, чьи голова и крылья поникли под тяжестью неискупленного, неисповедимого преступления.
Но к чему вспоминать мифы и воображать себе каких-то незримых духов? Ведь Зикали, или Тот, кому не следовало родиться, уже несчетное количество лет обитал в этой пропасти, сильно напоминающей могилу. Полагаю, он и впрямь был олицетворенной Трагедией, а его седая голова
